– Ах, вас послал мне добрый ангел! – умильно уставилась она на меня, подавая руку (большую, грубую, мозолистую). – Нет, не послал, вы сами – ангел, добрый белый пушистый ангел!

«Ангел. Все понятно», – подумал я и ответил:

– Какой же я белый?.. Я уже полусерый…

– Нет, нет, вы белый. Знаете что?.. Замрите на мгновение! – Она, не выпуская моей руки, отклонилась всем корпусом назад. – Стоп, мгновенье, ты прекрасно!.. Я вижу вас на фоне черных гор… В профиль! Так Меершильд любил ставить актеров. В профиль к зрителям!.. Гм, у него и у самого профиль был очень и очень… А тот, другой – наоборот, ставил актеров в анфас… И даже иногда задом, если надо паузу выждать… Простите, я забылась, – спохватилась она, отпустив мою руку. – Мы тут не для театральных споров. Что делать? Куда идти?

– Идти недалеко, тут рядом, – уклончиво отвечаю я, пропуская в дверь ее тушу.

Бирбаух украдкой с одобрением поднял большой палец – мол, хороша! (Он всегда говорил, что бабы должны быть крупны и мясисты, и вообще толстухи добрее кляч.) В коридоре я замечаю, что идет она с большим трудом, ковыляет на каблуках.

– Что, с ногами проблема? Соли? Подагра? Артрит?

– По глупости надела новые туфли – и вот… Но ничего, страдания возвышают… Мой папа всегда об этом говорил… Да, да, не спорьте, это бесполезно. Он не ошибался. О, он был великий человек! Маэстро своего дела! Маркиз де Ад перед ним – ничто, ничтожество!

Мы вошли в музгостиную. Желтоликий вьетнамец послушно замер перед фотоаппаратом, хотя Ацуби была в другом конце комнаты, где измеряла рост у второго щуплого и покорного паренька-старичка.

– Прошу, садитесь, надо уточнить данные! – Я отодвинул стул от стола.

Усатая женщина-сова плотно уселась, уложила перед собой здоровую, потертую, видавшую виды сумку и с интересом уставилась на вьетнамцев:

– Боже, какие плюгавенькие… И желтенькие…

– Только желтый рис кушают, – поддакнул я, открывая папку и читая вслух данные. Имя, фамилия и год рождения – все было правильно.

– Меня с детства все называли Сусик. Вот я и сейчас Сусик. Вы же знаете, что душа у человека не меняется, только тело стареет… – пояснила она застенчиво.

– Лучше б наоборот… Можно и мне вас называть Сусик?.. Очень поэтично.

– Вам все можно. А как вы думаете, мое тело очень постарело? – Ее застенчивость сменилась топорной игривостью, она задышала чаще, хищно зашевелила пальцами в подагрических узлах.

– Трудно сказать, – сказал я, на всякий случай отклоняясь назад.

Она умильно уставилась мне в лоб влажными бараньими глазами:

– Нет, вы знаете! Вы все знаете!.. Вы – мой Херон!

– Харон, имеете в виду? – уточнил я, понимая, что у нее, помимо прочего, проблемы с именами и фамилиями. – А то Херон как-то плохо звучит…

– Ах, ну конечно, Харон!.. Ну, тот, который на цепи около реки сидел… Входы-выходы охранял.

– Ясно. Родились в Волгограде?

– И я, и мой папа – мы в Волгограде родились. Мой папа был скульптор-самоучка, гений. А мой дед оказался на Волге после сталинских депрессий, как крымский тартар. О, тебя, тиран, я ненавижу! – сжала она кулаки в синих разбухших венах и вдруг с такой грозовой ненавистью выкрикнула: – Задушила бы собственными руками усатую гадину! – что Ацуби в страхе обернулась, а вьетнамец вжался в стул; коллега Хонг, щебетавшая с другим беженцем, тоже в испуге замерла, исподлобья смотрела на странную женщину.

– Это она про Сталина вспомнила! – успокоил я их. – Он ее дедушку сослал.

– А, – кивнула Ацуби, но на всякий случай отодвинулась.

Сусик сидела красная, возбужденная, комкала сумку и была, кажется, готова заплакать.

– Успокойтесь, тиран давно мертв – чего теперь из-за него нервы портить? Забудьте!.. – приказал я ей и перевел разговор: – Значит, вы родились в Волгограде?

– Да, по языку я русская, но по паспорту – несчастная татарка. – (Речь у нее была чистая, без акцента и волжского оканья, но с сильным аканьем, свойственным югу России.)

– Имя у вас не очень татарское… больше на армянское смахивает, – заметил я, на что она гордо усмехнулась:

– Вы предельно наблюдательны. Моя мать была армянка. А меня назвали в честь ее матери, моей бабушки, только она Нушик, а я – Сусик. Эта бабушка Нушик в Нагорном Карабахе жила. А мать у меня была святая, чудесная, светлая!.. Столько лет жить с непризнанным гением – это тяжело, поверьте, всю жизнь – верх кармашками! Но она терпела! Страдала – но терпела!.. Такая женщина!.. Избу на скаку остановит!.. Вот такая, особая, не всем дано. Что, не верите? – с подозрительной неприязнью взглянула она на меня.

Я поспешил заверить ее, что верю, но добавил:

– Но и вашему отцу, наверно, нелегко было… Впрочем, скульптору – скульпторово. Сам виноват в своей беде, как и все художники…

Сусик гневно всколыхнулась:

– Как вы можете так говорить? Вы ничего не понимаете! Это великое чувство – когда тебя просто тошнит от желания по каплям отжать людям свое сердце… О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупать! Вот! Кто это сказал?

– Какой-нибудь дезертир, – предположил я. – Угодил за решетку и теперь хочет выйти сухим из воды. Только не «искупать», а «искупить», насколько я помню…

Сусик победно усмехнулась:

– А вот и нет, именно искупать! Слезами отмыть добела… Вы же сами говорите – из воды выйти!.. Не спорьте!.. Искупался – выходи! Мой папа всегда носил меня после ванны в постель. И всегда пел марш тореадора. Он носил меня до шестнадцати лет. И всегда пел этот марш. Ну, вы помните!.. – И она грубым голосом начала фальшиво и громко напевать известную мелодию, отбивая такт обоими каблуками.

Ацуби, через плечо поглядывая на нее, вполголоса спросила у меня:

– Может, врача?

– Не надо, она не буйная, – ответил я тоже тихо, а Сусик в это время на ломаном английском активно интересовалась у испуганного вьетнамца, откуда тот прибыл в сию благословенную страну.

– Оставьте его, Сусик, он ничего не понимает. Из вьетнамской глубинки. Вы его еще на французском спросите…

– А что? Народы надо освещать! – твердо ответила она.

– Но не здесь и не сейчас. Сейчас ваш вопрос решается. Забудьте о вьетнамцах. О себе подумайте.

Сусик упрямо покачала головой:

– Нет, позвольте. Ростом они такие же, как и тартары. У моего отца было семь братьев – и все такие же гномы, карлики. А я – в мать и бабушку. Бабушка Нушик у меня красавица.

– И отлично. Знание языков?

– Русский. Тартарский. Английский. Немецкий. Французский. Карабахский. Итальянский, – безмятежно глядя на меня, начала она гордо перечислять.

– Да вы полиглот! Sollen wir Deutsch sprechen?[66] – спросил я, но она шумно засмущалась:

– Я его еще нетвердо знаю. Только тут начала изучать. Но я полиглотица, быстро управлюсь. О, во мне есть силы! – добавила она с усмешкой, а ее совиные острые брови хитро поднялись.

– Все понял, – поспешил согласиться я. – Последний вопрос – вера.

– Презренный выкрест из тартар. Папа лично выкрестил меня в церкви, но в какой точно – не скажу, забыла… Он говорил, что мусульманская религия унижает личность, а христианская – возвышает. Значит, по исламу я унижена, а по христианству – возвышена, как это теперь понять?..

– Оставим эти философские вопросы, Сусик. Тогда я запишу просто – «христианка».

– Христианского во мне много, пишите! – разрешила она.

– Так. Закончили. Теперь у вас снимут отпечатки – и пойдем.

– А у меня уже во Франции снимали, – безмятежно сообщила она.

– Вот как? И давно?

– Месяца три назад.

– Вы что, там уже просили убежище?

– Да. Там живет мой племянник. Женат на француженке, бакалавре астрологии. Спой мне, чудесник, любовник богов… помните?.. Лучия Лямурмур… Эта дура-астролог, как цыпленок, сорок кило весит. Гороскопы составляет. По звездам читает. Думает, что москиты любят мускаты, а это совсем не так… И вот, когда пришел мой отказ, она составила для меня гороскоп и узнала, что я должна не во Франции, а в Германии просить убежище. И вот я тут, на земле Гёте… И никто не помешает мне припасть к задам европейской культуры… Да, да, я должна по гороскопу жить тут, на родине Моцарта. Оперу «Волшебный кларнет» помните? – И она начала напевать что-то несусветное.