Работа в лагере есть, беженцы понемногу просачиваются. Конечно, не так обильно, как хотелось бы толмачам. Но вот недавно целое семейство с Украины пожаловало. Бирбаух, стукнув печатью по обходному, кивнул:

– Много работы сегодня у всех. Видите, грустные какие! – указал он на понуро сидящих в приемной людей и сделал свой вывод: – Да уж, конечно, мужик без денег – что бык без рогов!

– Они не из-за денег грустные. У них другие причины.

Бирбаух усмехнулся, с сомнением покачал кудлатой головой:

– Да?.. Будь у них деньги – тут бы не сидели! У кого деньги – сидит в другом месте! – поднял он толстый палец. – И я бы тут не сидел, будь у меня деньги…

– А где бы сидел?

– А там, где тепло и марку уважают, – мечтательно произнес он, расчесывая жирной отечной пятерней безволосую грудь в разрезе рубашки. – Где вечный рай и отпуск!

– Тогда на остров Пасхи надо, там тепло и туземцы задницы листьями коки подтирают.

– Вот-вот, – просунул он мой лист под стекло. – Или на Гавайи.

Я заглянул в приемную. Много глаз уставилось на меня. Угол темнел от курдов. Две семьи. Курчавые арабовидные дети играют под стульями с вагончиками. Рядом три щуплых китайца смотрят в никуда. И тихая испуганная обычная семья – муж, жена. Между ними – сын. Забитость во взгляде. Плохо крашенные волосы жены. Старый маникюр. Мой контингент. Бывсовлюди. Я кивнул им:

– Из России?

Мужчина привстал:

– Оттуда. 3 Украины. Против Кучмы.

Курды затихли. Китайцы, не поворачивая стриженых голов, скосились на нас. Муж в кожанке и джинсах, дороден и широк. Белобрысый мальчик тихо катает по стулу грузовик, испуганно поглядывая на шумных курденят. Жена – увядшая, но тоже дородная, сильно крашенная, с шиньоном (такой взбивают перед танцами на селе). Губы и глаза грубо нарисованы. Чем-то похожа на обрюзгшую бабу с лубка, на располневшую матрешку. Но одета в мини-юбку, которая едва налезает на ее толстые ляжки в серых чулках. Черная блузка расшита желтыми блестками.

– Я ваш переводчик, буду помогать вам объясняться. Из Киева? – пожал я их потные и холодные руки.

– Из Запорожжя.

– Хорошо. Я сейчас узнаю, как там дела.

– Аха, аха, – закивали они, а тихий мальчик, мельком взглянув на меня, тоже кивнул белобрысой головой:

– Аха.

Тут вошла переводчица Линь Минь, старая седая карга-китаянка, с которой у меня были не очень дружественные отношения после того, как я сказал ей, что китайцам, такой древней и мудрой нации, не пристало есть собак, что это варварство и собака лучше человека, а многие люди – хуже собак. На это она ответила, что, во-первых, собак едят только в Северном Китае, где одни горы; во-вторых, она лично собак не ест; ну, а в-третьих, во время войны в Ленинграде съели не только всех собак, но многих людей, она точно знает. На это я возразил, что такое случилось по вынудиловке («Вы же знаете, кто осадил Ленинград?.. Не будем сейчас и тут уточнять…»), а вот китайцы устроили из собак праздник желудка, да еще бьют их палками до смерти, чтобы мясо нежнее было. И за это их следует исключить из Лиги Наций и самих бить палками. На это карга повысила свой китайский голос. Я тоже в долгу не остался. В общем, поцапались.

Теперь мы холодно поздоровались. Она заглянула в приемную, что-то щебетнула, китайцы кивнули и остались сидеть. По дороге в комнату переводчиков я кисло спросил, как у нее дела и появились ли уже китайцы из цистерны, о которых рассказал Тилле.

– Да, – ответила она (ее немецкий был тоже с бубенцами и колокольчиками, китайская музыка). – Под видом мазута привезли.

– И сколько времени этот мазут везли?

– Долго. Они не знают уже сами.

– А как они там ели и… в общем, все остальное?.. Путь не близкий от Харбина до Берлина…

– Едой запаслись, а для остального заранее в полу дыру вырезали, – скупо сообщила она.

Тут появился Зигги. Он был в белых джинсах, шел танцующей походкой, с наушником на одном ухе.

– Горячо сегодня? Много работы?.. – улыбнулся он, зачесывая назад и без того зализанные бриллиантином вихры и бросая папки на стол.

– Да, да, – согласились мы. – Очень хорошо.

– С китайцами работает сегодня Шнайдер, его пока нет. Русские тут?.. К Марку пойдете.

– Там целая семья. С кого начинать?

– С мужа, с кого же еще? – удивился Зигги.

– А что, с жены нельзя? – удивился я его удивлению.

Зигги важно объяснил:

– В принципе, можно. Но если муж скажет, что его жена безграмотна, ничего не знает и всю жизнь со двора не выходила, то мы слушаем только его одного. Надо уважать законы шариата! – блеснул он умным словом и стал мазать чернилами каток (из свободно висящего наушника рвался тяжелый рок).

– А если муж и жена – одна сатана, почему два дела заводят? – вздохнул я, раскрывая дела.

Зигги секунду подумал.

– Потому что в разное время сдаться могут: вначале муж, а следом жена. Или наоборот. Но, кстати, я лично вообще считаю, что каждый должен за себя говорить. – Он прекратил натягивать вторую перчатку и серьезно посмотрел на меня. – Что значит – она со двора не выходила?.. Она же не корова, а человек, на простые вопросы отвечать может?.. Пусть расскажет, как бытовая жизнь шла, что делали, как жили. Мы человека ведь на всю жизнь принимаем – не должны разве знать, кого берем?..

– А что можно узнать из этих вопросов? Много информации не возьмешь… – возразил я. – Она будет говорить, как муж прикажет, – и все.

– Много чего можно узнать, если сравнивать, – уклончиво ответил Зигги, выключил магнитофончик, стащил с головы наушники и ушел в приемную, сказав напоследок: – Просмотрите дела. Я его сейчас приведу.

Дата въезда – пять дней назад. Паспортов нет. Я начал просматривать второе дело, жены, но не успел – появился Зигти, а за ним покорно тащилась вся семья.

– Отпечатки и фото сразу у всех возьму, – объяснил он мне, направляясь к станку и с треском вскрывая кассету для поляроида.

Притихшая семья в растерянности стояла посреди комнаты, загораживая ему дорогу к аппарату.

– Чего это он? – с испугом пролепетала женщина, наблюдая за порывистыми движениями Зигги.

– Вы садитесь, – указал я ей на стул. – Он фото снимать будет, для паспорта вашего, беженского.

– Что, так сразу и дают все?.. – уставились на меня две выцветшие ягодки глаз, когда-то голубых, теперь потухших, грязно-серых.

Она с трудом протиснулась к столу, кое-как села боком и теперь пыталась затолкнуть под стол толстые ноги, скованные нелепой коротко-узкой юбкой.

– Нет, не так сразу, – ответил я, думая: «Надо же столько ума иметь – мини-юбку на такое место напяливать!.. И блестки эти дурацкие, как на деревенских танцах!..»

Тихий мальчик, не отпуская грузовичка, стоял рядом с матерью. А Савчук-папа плотно сел на стул и расправил плечи. Кожанка на нем была добротная. Да и туфли ничего. После щелчка аппарата он сказал:

– Хотово. Давай, мамко! – и помахал жене.

Она потянулась из-за стола, оправила юбку и плотно уселась на заскрипевший стул, а я подумал, что муж мог бы и посоветовать жене одеться поскромнее, если она сама не понимает, что не в ресторан явилась, а в лагерь. Впрочем, мое дело – переводить. И все. И от советов воздерживаться.

В музгостиную начали заглядывать китайцы, их привела Линь Минь. Они оторопело смотрели на большую белую дебелую бабу с полуголыми толстыми ногами. После щелчка она, краснея, встала со стула и протянула руки со старым маникюром и дутым золотом на узловатых пальцах. И Зигги поочередно брал ее за каждый палец, опускал его на станок, а потом ловко вкручивал в лист. Китайцы бесшумно встали возле стен и смотрели куда-то в свое дао.