Время шло, темнело, магазины закрывались. Оживленная часть Итальянской закончилась. Народу совсем не стало. Пахнуло дешевой едой. Вот и трактир, из тех дешевых трактиров, где лестница облита сверху донизу не то водой, не то помоями. Буфетчик с курчавыми волосами, портреты, намалеванные смелой твердой русской рукой, которая не привыкла ни над чем задумываться, зеркала, украшенные паутиной, и сам паук, целеустремленно спускающийся на грязную салфетку. Половые и мальчики, диваны с протертой до дыр обивкой, а сверху над потолком успели уже намалевать портрет Деникина во весь рост с окладистой бородой.

У крыльца трактира стоял пьяный и некрасиво показывал всем, что водку он только что закусывал винегретом. Выскочил половой и замахнулся на пьяного щеткой.

От запаха ли обжорки, от раны ли, но Бориса замутило. Слабость накатывала волнами, очевидно, он потерял все же достаточно крови. Улица наконец пошла вверх, да так круто, что он с трудом передвигал ноги. Последний освещенный домик оказался аптекой, и Борис, плохо уже соображая от слабости, решился зайти туда. «Аптека Гринбаума», – прочел он машинально на двери, и дребезжащий колокольчик пригласил его войти.

На звук вышел из внутреннего помещения старый еврей с грустными глазами больной собаки и вопросительно уставился на Бориса.

– Укрепляющего какого-нибудь и рану перевязать. – Борису показалось, что он произнес эти слова громко, но на самом деле он едва прошептал.

– В вашем возрасте, милостивый государь, нужно– таки заботиться о своем здоровье, – скрипучим голосом начал хозяин аптеки. – Потому что в моем возрасте о нем заботиться уже поздно. У вас отечность под глазами и желтый цвет лица, это говорит о плохой работе почек.

«Еще бы, когда так по почкам бить!» – подумал Борис.

– Правда, учитывая все эти неприятности, – старый еврей красноречиво повел рукой вокруг себя, – вы вряд ли доживете до моих лет.

Аптекарь подвигал бровями, побренчал склянками и налил Борису в рюмочку чего-то противно пахнущего. Борис выпил залпом. В глазах потемнело, он пошатнулся и сел на лавку. Аптекарь достал из шкафчика бинт, вату и удалился внутрь. Борис вытер выступившую на лбу испарину и расположился поудобнее. Тошнота прошла, в глазах больше не плясали злые мухи. Даже рану жгло не так сильно. Он поймал себя на том, что задремывает и стал читать плакатики, развешанные по стенам. Плакатики были старые, выцветшие, из прежней довоенной жизни. На одном предлагали от запоров, катара, геморроя, вялости кишок чудодейственное средство КООРИН, утверждали, что он абсолютно безвреден и поможет оздоровиться. На другой картинке была нарисована дама в паричке и предлагали требовать всюду духи, цветочный одеколон и мыло «БУКЕТ МАРКИЗЫ» (чудный, тонкий аромат цветов, парфюмерной фабрики товарищества С.И. Чепелевецкой с сыновьями). Дама была бы хороша, если бы какой-то шутник не пририсовал ей кавалергардские усы. Третий плакат рекламировал АРМАТИН – радикальное средство против гонореи, излечивающее окончательно и в короткий срок.

Борис с интересом исследовал плакаты. Слабость прошла, и он сообразил, какую сделал глупость, что зашел в аптеку. Вдруг он спохватился, что прошло уже много времени, а аптекарь все не выходит. И что он там делает? И не послал ли он кого-то предупредить полицию, и теперь, пока Борис тут благодушествует, в аптеку нагрянет контрразведка и возьмут его здесь как миленького…

Борис вскочил на ноги и прислушался. Из внутреннего помещения доносилось звяканье инструментов и звон стекла.

«Непременно он, подлец, нарочно время тянет», – подумал Борис, перегнулся через прилавок, схватил пук ваты побольше и вышел, придержав колокольчик, чтобы не звякнул. На улице, расстегнув тужурку и рубашку, он приложил вату к ране. Идти стало легче – мягкая вата не царапала рану. Кроме того, ему помогло средство, что дал аптекарь, – прибавилось сил, голова не болела и не кружилась.

Солнце село, и в городе быстро становилось темно. Освещенная часть Итальянской осталась позади, домики стали ниже и стояли реже. Окна прикрывали ставни, так что Борис едва видел перед собой дорогу.

«Черта ли найдешь в такой темноте, а не водокачку!» – сердито подумал он и зашагал быстрее.

Дорога забирала влево и в гору, и наконец он увидел на холме силуэт водокачки. Внизу у холма белели мазанки, каждая окружена была забором в человеческий рост. Борис запутался, с какого края от солеварни отсчитывать пятый дом, сунулся наугад, наткнулся на колючий куст и был облаян собакой. Слыша в собачьем лае угрозу, залились все собаки Карантинной слободки. Заборы были высоки, калитки все заперты – в слободке не любили случайных гостей.

Обычно в слободках живут старухи, которые гадают на картах и кофе, старухи, которые пьянствуют, и старухи, которые берутся вылечивать всевозможные болезни. В этой же Карантинной слободке жили железнодорожники, которых деникинское командование сняло с насиженных мест под Курском, их посадили семьями в теплушки и прикатили к Черному морю. Теперь эти железнодорожные куряне обжились в Феодосии на карантине, стали там совсем своими и обратно ехать не собирались. Теперь они занимались или продажей овощей, ягод, молока, или перетаскиванием тряпок из слободки на толкучий, где за гривенник сбрасывается весь этот хлам и покупаются продукты, необходимые для поддержания своей жизни.

Чувствуя, что опять теряет силы, Борис отсчитал от того места, где стоял, пятый дом и стукнул в калитку.

– Чего надо? – прорвался сквозь лай мужской голос.

– К Марфе Ипатьевне, – безнадежно ответил Борис и не успел удивиться, когда калитка отворилась и тот же невидимый голос пригласил:

– Заходи уж!

Опомнился он уже сидя в крошечной прохладной кухоньке на стуле. Ласковые женские руки разрезали на нем рукава тужурки и рубашки.

– Водички бы, тетенька, – простонал Борис.

Хозяйка подала ему ковш воды и наклонилась низко. Борис со стыдом увидел, что она еще женщина не старая, несмотря на по самые брови повязанный платок и две скорбные складки у рта.

– Тоже еще нашел тетеньку, – сердито гудел мужской голос.

– Да не бубни ты, Саенко, а посвети лучше, – рассердилась хозяйка.

Она обмыла рану, наложила какой-то мази и туго завязала чистой холстиной.

– Что там?

– Да ничего, царапина сильная, до свадьбы заживет. Ахметка, на-ка, во двор отнеси, завтра сжечь надо. – Она протянула в угол остатки Борисовой одежды.

В углу кухни шевельнулось что-то – собака или еще какой зверь, но оказалось это мальчишкой лет десяти. Мальчишка посматривал хитрыми раскосыми глазенками и улыбался.

– Иди, иди, басурман. – Саенко нагнулся, чтобы легонько шлепнуть мальчишку, от резкого движения керосиновая лампа в его руке зачадила и чуть не погасла.

– Тише ты, черт косолапый! – вскрикнула хозяйка.

Марфа Ипатьевна усадила Бориса на лавке, сама вышла куда-то и вернулась с чистой рубашкой и форменным кителем железнодорожника.

– Надень-ка, милый, – обратилась она к Борису, – в самую пору тебе будет. Это мужа моего покойного вещи, не для кого беречь-то теперь…

Борис перехватил ревнивый взгляд Саенко, тот засопел сердито и уселся в углу чистить картошку. Хозяйка помогла Борису надеть рубашку, он благодарно погладил ее руку. Женщина улыбнулась ему белозубо и сразу помолодела лет на десять, потом подошла к столу и прикрутила чадящую лампу.

– Ох, и подлый народ эти караимы, – гудел в углу Саенко, по-старушечьи тонко срезая кожуру с крупной картофелины, – ведь клялся, что керосин хороший. Я ему говорю: если опять плохого керосина продашь, сволоку тебя в контрразведку. Клянется, бородой своей трясет… Но я так думаю, что все равно разбавляет. Ох, и подлая же нация…

Вернулся со двора Ахметка, сощурил глаза на свет лампы и замычал что-то быстро, размахивая руками.

– Немой он, – пояснила хозяйка в ответ на вопросительный взгляд Бориса, – но слышит и все понимает. Подобрал его Саенко в порту, сирота он. Аркадий Петрович с ним занимается иногда, говорит, что вылечить можно. Что, Ахметушка, идет он?