Борису снилось, будто дикие негры собираются изжарить его на костре и бьют в свои огромные барабаны. Этот ужасный грохот переполнял его сон, гудел жуткой болью в голове, и наконец от боли этой Борис проснулся. Однако ни грохот, ни боль не прекратились.

Борис лежал в одежде и ботинках поперек жесткой гостиничной койки, а в дверь его номера стучали какие-то люди. Голова болела невыносимо. Смутно вспоминался вчерашний вечер, невзрачный назойливый человек в неуместной черкеске… кажется, они играли… кажется, пили… Для Бориса это было странно – он никогда не играл, да и пил мало… но уж больно назойливым был вчерашний господин… И нахлынула вчера вечером жуткая тоска, так что он даже рад был случайной компании… Но пили-то ведь немного, отчего же голова так раскалывается…

Борис с тяжелым стенанием поднялся с койки, повернулся к дверям. Господи помилуй, ну что же они так стучат? Да и рань-то какая. Еще даже не рассвело!

– Откройте сию минуту! – надрывался за дверью командный дребезжащий голос. – Открывайте, не то выломаем дверь! Антонов, ломай!

Борис прошел к двери, мутным тоскливым взглядом окидывая бедную и уродливую гостиничную комнату. Железная скрипучая кровать, кривой умывальник в углу с треснутым фаянсовым тазом, хозяйская гордость – кресло с высокой резной спинкой… В кресле сидел кто-то, плохо различимый в предрассветной полутьме, – неужто вчерашний назойливый господин?

Борис откинул щеколду, и в комнату, сразу сделав ее тесной, ввалились какие-то разгоряченные и злые – видно, от раннего времени – люди: парусиновый, полотняный, с хитрыми маленькими глазками лакей – вчера Борис видел его и немалые деньги на чай дал, – двое бородатых заспанных солдат и офицер, штабс-капитан с бледным горячечным лицом и воспаленными красноватыми глазами. Сзади жался хозяин – маленький, плешивый, полуодетый. Вытащили его рано из теплой постели, и пошел он, только чтобы скандал на корню притушить. Завязки кальсон нахально выглядывали из-под края штанин, а в глазах светился давнишний, еще в семнадцатом году зажегшийся испуг.

– Что вам угодно, господа? – растерянно спросил Борис, обступленный и зажатый пришедшими.

– Что нам угодно? – с горячим ехидным возмущением переспросил офицер.

Он поднял высоко керосиновую горящую лампу и осветил человека в кресле. Это был вчерашний назойливый господин в неопрятной грязно-белой черкеске, залитой чем-то темным. Голова его была странно запрокинута, редкая козлиная бороденка вздымалась кверху, и под этой бороденкой темнела роговая рукоять кинжала.

Керосиновая лампа пыхнула неожиданно ярким светом, и Борис разглядел, как при вспышке молнии, лицо этого господина – удивленное и как бы заспанное, а также бурые пятна крови на черкеске. Кинжалом, по рукоять воткнутым в горло, господин был приколот к спинке кресла, как диковинный жук в коллекции энтомолога.

В детстве – в той, прежней, жизни, задолго до всех этих белых, красных, зеленых – Борис заходил в кабинет к отцу и тот сажал его к себе на колено – колкая щека, запах хорошего одеколона и дорогого табака – и показывал ему плоские прозрачные ящички, в которых удивленные и заспанные жуки сидели на булавках…

– Что нам угодно? – яростно повторил штабс-капитан. – Нам угодно, милостивый государь, чтобы вы рассказали, как и почему убили этого господина!

Борис растерянно огляделся.

– Я его не убивал, даю вам слово!

– Ваше слово недорого стоит! – презрительно оборвал его штабс-капитан. – Сами посудите: мы застаем вас возле трупа, комната ваша была заперта изнутри на засов. Орудие убийства налицо. Чего же еще?

– Подумайте сами, господин штабс-капитан, – безнадежным голосом проговорил Борис, – ну неужто бы я остался ночевать подле трупа, если бы сам этого господина убил? И потом, что за корысть мне его убивать?

Зрачки офицера расширились, отчего глаза его яростно потемнели. Злым свистящим шепотом, склонившись к Борису, он прошипел:

– Это уж мы с вами знаем, какая у вас была корысть! – И, видя, что Борис недоуменно заморгал глазами, и еще больше разозлившись, добавил: – И на допросе вы мне расскажете все! В подробностях! – И тут же, распрямившись, будто пружина, возвысил голос и скомандовал: – Сидорчук! Протокол задержания!

В комнату прошмыгнул плюгавый молодой человек в довоенном лоснящемся костюме с гимназическими чахлыми усиками и картонной папкой под мышкой. Пристроившись бочком на гостиничной койке и развернув папку, изготовился писать.

– Мною, контрразведки Добровольческой армии[1] капитаном Карновичем, произведено задержание, – напевно продиктовал офицер привычную фразу, доставляющую ему, по всей видимости, немалое удовольствие, а дальше задумался и продолжил без прежнего радостного напева, деловой сбивчивой скороговоркой: – Задержание подозреваемого в убийстве, именующего себя… – Он поднял глаза на Бориса, выжидательно кашлянув.

Борис возмущенно дернулся и проговорил:

– Никого я не убивал. Зовут меня Ордынцев Борис Андреевич, я из Петербурга… то есть из Петрограда, не привыкну никак… юридического факультета бывший студент…

– Именующего себя Борисом Ордынцевым, – продолжил диктовать штабс-капитан, – задержан оный с поличным, возле трупа неизвестного… неизвестного господина, личность которого устанавливается… убитого оным Ордынцевым путем пронзения кинжалом.

Сидорчук поднял было глаза на офицера – видимо, его грамотную писарскую душу не устроило «пронзение кинжалом», но после смирился и продолжил писать.

– Свидетелями чего являются господин Кастелаки, хозяин гостиницы «Париж», и лакей оной гостиницы Просвирин, коего лакея своевременный донос послужил к данному задержанию…

Грамотный Сидорчук недовольно поморщился, но ничего не сказал и продолжал писать далее.

– Чьи собственноручные подписи к данному протоколу прилагаются. Август, 4-го числа 1919 года, Феодосия. И подпись – штабс-капитан Карнович.

Запуганный хозяин написал на листе – «Кастелаки», лакей Просвирин, гаденько ухмыляясь, поставил рядом жирный крупный крест.

– Ну-с, – расправил плечи офицер, – не будем больше утомлять господина Кастелаки своим присутствием. Вещи можете с собой взять, – милостиво добавил он.

Борис наклонился, собирая разбросанные по полу вещи. Вообще в номере был жуткий беспорядок, как будто что-то искали.

Писарь в это время, прочитав протокол, шептал что-то на ухо штабс-капитану. Тот встрепенулся и приказал:

– Антонов! Обыскать задержанного!

Борис кусал губы от брезгливости, когда грубые руки шарили по телу. Антонов нашел паспорт, немного денег и золотой медальон с порванной цепочкой, где была фотография Вари. Офицер повертел в руках медальон и бросил Борису. От неожиданности Борис схватил рукой воздух, и медальон покатился под кровать. Борис наклонился, преодолевая головокружение. Под кроватью в пыли лежал медальон и белый кусочек картона, что-то вроде визитной карточки. Борис автоматически поднял ее и пихнул в карман.

Большие бородатые солдаты встали по сторонам Бориса и подтолкнули к выходу. Борис пошел в полной растерянности. Дикое обвинение в убийстве казалось ему несуразным, оно сейчас же должно рассеяться как дым.

Одноэтажное розовое здание контрразведки стыдливо пряталось в саду неподалеку от торговой Итальянской улицы. Бориса провели в пустую чистую комнату с одиноким столом в углу. Один из солдат вытянулся возле дверей, второй ушел куда-то. Штабс-капитан картинно потянулся, хрустнув суставами, и неожиданно заорал истеричным базарным голосом: