Савва. Ну, и что же?

Липа (сурово смотрит на него) . Ничего. Завтра сам увидишь, когда понесут Его. Увидишь, что делает с людьми одно только сознание, что Он здесь, с ними. Живут они весь год грязно, нехорошо, в ссорах и страданьях, а в этот день точно исчезает все… Страшный и радостный день, когда вдруг точно сбрасываешь с себя все лишнее и так ясно чувствуешь свою близость со всеми несчастными, какие есть, какие были, – и с Богом!

Савва (быстро) . Который, однако, час?

Сперанский. Сейчас пробило четверть двенадцатого, если не ошибаюсь.

Липа. Рано еще.

Савва. Что рано?

Липа. Так. Рано, говорю, еще.

Савва (подозрительно) . Что это ты?

Липа (вызывающе) . А что?

Савва. Почему ты сказала: рано еще?

Липа (бледная) . Потому что сейчас только одиннадцать. А когда будет двенадцать…

Савва (вскакивает и быстро идет к ней. Тяжело смотрит на нее, говорит медленно, слово за словом) . Так вот что! Когда будет двенадцать…

(Поворачивает голову к Сперанскому, но продолжая глядеть на Липу.)

Послушайте вы, ступайте домой!

Липа (с испугом) . Нет, подождите еще, Григорий Петрович. Пожалуйста, я прошу вас!

Савва. Если вы не уйдете сейчас, я выброшу вас в окно. Ну?

Сперанский. Извините, я никак не думал, я с Антон Егорычем, я сейчас.

Тут где-то моя шляпа… положил я ее…

Савва. Вот ваша шляпа. (Бросает.)

Липа (слабо) . Посидите еще, Григорий Петрович.

Сперанский. Нет, уже поздно. Я сейчас, сейчас. До приятного свиданья, Олимпиада Егоровна. До приятного свиданья, Савва Егорович. А они, кажется, уже спят, их в постельку бы надо. Иду, иду. (Уходит.) Савва (говорит тихо и спокойно, в движениях тяжел и медлителен, как будто вдруг сразу почувствовал тяжесть своего тела) . Ты знаешь?

Липа. Знаю.

Савва. Все знаешь?

Липа. Все.

Савва. Монах сказал?

Липа. Монах сказал.

Савва. Ну?

Липа (слегка отступая и поднимая руки для защиты) . Ничего не будет. Взрыва не будет. Взрыва не будет, ты понимаешь, Савва? Не будет!

Пауза. На улице шаги и невнятный говор. Савва поворачивается и с особенной медлительностью, сгорбившись, прохаживается по комнате.

Савва. Ну?

Липа. Так лучше, брат, поверь мне. Поверь мне!

Савва. Да?

Липа. Ведь это было – не знаю что! Сумасшествие какое-то. Ты подумай!

Савва. Это – наверно?

Липа. Да, наверно. Теперь уже ничего не сделаешь.

Савва. Расскажи, как это произошло. (Осторожно садится и тяжело смотрит на Липу.)

Липа. Я уже давно догадалась… Еще тогда, в тот день, когда мы говорили. Только я еще не знала – что. И я видела… машинку эту: у меня есть другой ключ от этого сундука.

Савва. У тебя наклонности сыщика. Продолжай.

Липа. Я не боюсь оскорблений.

Савва. Ничего, ничего, продолжай.

Липа. Потом я видела, что ты часто разговариваешь с этим, с Кондратием. А вчера я посмотрела – машинки этой уже нет. И я поняла.

Савва. Второй, ты говоришь, ключ?

Липа. Да… ведь сундук этот мой. Ну, и сегодня…

Савва. Когда?

Липа. Уже к вечеру – я никак не могла найти Кондратия – я сказала ему, что знаю все. Он очень испугался и рассказал мне остальное.

Савва. Достойная пара: сыщик и предатель. Ну?

Липа. Если ты будешь оскорблять меня, я замолчу.

Савва. Ничего, ничего, продолжай.

Липа. Он хотел донести игумену, но я не позволила. Я не хочу губить тебя.

Савва. Да?

Липа. Когда все это устроилось, я вдруг поняла, как это дико все – так дико, что этого не может быть. Кошмар какой-то. Нет, этого не может быть! И мне стало жаль тебя.

Савва. Да?

Липа. Мне и сейчас жаль тебя. (Со слезами.) Саввушка, милый, ведь ты мой брат, ведь я качала тебя в люльке. Миленький, что ты задумал, – ведь это же ужас, сумасшествие. Я понимаю, что тебе тяжело было смотреть, как живут люди, и ты дошел до отчаяния… Ты всегда был хороший, добрый, и я понимаю тебя. Разве мне самой не тяжело смотреть? Разве я сама не мучусь? Дай мне твою руку…

Савва (отстраняя ее руку) . Он сказал тебе, что пойдет к игумену?

Липа. Да, но я не позволила ему.

Савва. А машинка у него?

Липа. Он завтра отдаст ее тебе; мне он побоялся ее отдать. Саввушка, миленький, ну, не смотри на меня так! Я понимаю, что тебе неприятно, но ты умный, ты не можешь не сознавать, что ты хотел сделать. Но ведь это же бессмыслица, это бред, это может присниться только ночью. Разве я не понимаю, что жить тяжело, не мучусь этим! Но нужно бороться со злом, нужно работать… Даже эти товарищи твои, анархисты… убивать нельзя, никого нельзя, но я все же их понимаю: они убивают злых…

Савва. Они не товарищи мне; у меня нет товарищей.

Липа. Но ведь ты же анархист?

Савва. Нет.

Липа. Кто же ты?

Тюха (поднимая голову) . Идут. Всё идут. Слышишь?

Савва (тихо, но угрожающе) . Идут!

Липа. Да, и кто идет, ты подумай. Ведь это горе человеческое идет, а ты хотел отнять у него последнее – последнюю надежду, последнее утешение…

И зачем, во имя чего? Во имя какой-то дикой, страшной мечты о «голой земле»… (Смотрит в темную комнату с ужасом.) Голая земля – подумать страшно – голая земля! Как мог человек додуматься до этого: голая земля.

Нет ничего, все надо уничтожить. Все. Над чем люди работали столько лет, что они создали с таким трудом, с такой болью… Несчастные люди! и среди вас находится человек, который говорит: все это надо сжечь… огнем!

Савва. Ты хорошо запомнила мои слова.

Липа. Ты разбудил меня, Савва. Когда ты сказал мне, я вдруг точно прозрела, я полюбила все. Понимаешь, полюбила! Вот эти стены… прежде я не замечала их, а теперь мне жаль их, так жаль… до слез. И книги, и все, каждый кирпич, каждую деревяжку, отделанную человеком. Пусть оно плохо, – кто говорит, что оно хорошо! Но за то я и люблю его – за неудачу, за кривые линии, за несбывшиеся надежды… за труд, за слезы! И все, Савва, кто услышит тебя, так же почувствуют, как и я, так же полюбят все старое, милое, человеческое…

Савва. Мне дела нет до вас.

Липа. Нет дела! А до кого же дело? Нет, Савва, ты никого не любишь, ты только себя любишь, свои мечты. Кто любит людей, тот не станет отнимать у них все, тот не поставит свое желание выше их жизни. Уничтожить все!

Уничтожить Голгофу!.. Ты подумай: (с ужасом) уничтожить Голгофу! Самое светлое, что было на земле! Пусть ты не веришь в Христа, но если в тебе есть хоть капля благородства, ты должен уважать Его, чтить Его благородную память: ведь Он же был несчастен, ведь Он же был распят – распят, Савва!..

Ты молчишь?

Савва. Молчу.

Липа. Я думала… я думала… если тебе удастся это, я убью тебя, отравлю. Как самого вредного!

Савва. А если это не удастся…

Липа. Ты еще надеешься?

Савва. А если это не удастся, я убью тебя.

Липа (делает шаг к нему) . Убей! Убей! Дай мне пострадать за Христа…

за Христа, за людей!

Савва. Да, я убью тебя.

Липа. Да разве я не думала об этом? Разве я об этом не мечтала?

Господи! Пострадать за Тебя – да есть ли счастье выше этого!

Савва (презрительным жестом указывая на Липу) . И это – человек! И это считалось лучшим! И этим гордились! Н-ну, не богаты же вы хорошим!

Липа. Оскорбляй, издевайся, нас всегда оскорбляли, прежде чем убить.

Савва. Нет. Я не думаю тебя оскорблять, – как я могу оскорбить тебя! Ты просто неумная женщина. Таких много было. Много есть и сейчас. Просто неумная, ничтожная, даже невинная, как все, кто ничтожен. И если я хочу убить тебя, то ты не гордись этим, не думай, что ты особенная, достойная моего гнева. Нет. Просто мне будет немного легче. Когда мне случалось колоть дрова и я промахивался и вместо полена попадал по порогу, это было легче, чем если кто-нибудь удерживал мою руку. Поднятая рука должна упасть.

Липа. И подумать, что этот зверь – мой брат!

Савва. Которого ты качала в люльке и ставила на горшок. Да. А мне нисколько не странно, что ты моя сестра, а вот это чучело – мой брат. Эй, Тюха? Идут! (Тюха ворочает головой, бессмысленно смотрит, не отвечает.) Да.