Впрочем, Фиона была как раз из тех, кто заражаться не спешил. У нее в это время умирала мать, и опыт работы в больнице привел Фиону от рутинного перекладывания бумажек в регистратуре к новому полю деятельности. Да Грант и сам не кидался головой в омут – во всяком случае, по сравнению с некоторыми другими коллегами. Так близко, как Джеки, он к себе не подпускал ни одну женщину, никогда. А чувствовал он тогда главным образом гигантский скачок благополучия. При этом склонность к полноте, которая водилась за ним с двенадцати лет, вдруг куда-то исчезла. По лестницам бегал через две ступеньки! Как никогда радовался открывающемуся из кабинетного окна виду на сосны, рваные облака и февральский закат, задуваемый ветром; его до слез трогали старинные лампы, чарующими световыми призраками пробивающиеся сквозь портьеры гостиной у соседей, и выкрики детей, ни за что не желающих покидать гору в сумеречном парке, где они катались на санках. Но вот уже апрель, а там и лето, он возится с цветами, учит их названия по-исландски. С таким репетитором, как собственная теща – правда, уже почти лишившаяся голоса (ее-то недуг посерьезнее: рак горла), – он так поднаторел в произношении, что набрался храбрости и прочел студентам вслух, а потом перевел им величавую, хотя и весьма жестокого содержания «Хофьолаусн-драпа» (оду «Выкуп головы»), поднесенную в качестве подарка королю Эйрику Кровавая Секира скальдом, которого король приговорил к смерти. (Однако потом тот же король помиловал и отпустил его – так покорила жестокого конунга сила поэзии.) Все дружно Гранту аплодировали, даже сердитые «вьетнамские писники»[4], которых на курсе тоже было достаточно; надо же, простили ему добродушно-насмешливое предложение переждать страшноватую драпу в коридоре.

В тот день (или это было на следующий?) в автомобиле по дороге домой он поймал себя на том, что в голове без конца крутится одна и та же мысль – о том, что вот ведь как он: преуспел в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков.

Устыдясь кощунства, он тогда почувствовал суеверный холодок под ложечкой. Ну да, есть немного. Но он же не говорит этого вслух, а так-то – что тут плохого?

В очередной раз отправляясь в «Лугозеро», он взял с собой недавно купленную книгу. Было это в среду. Пошел искать Фиону у карточного стола, но не нашел.

Вдруг его окликает какая-то старушенция:

– Здесь ее нет. Она заболела.

В голосе старухи явственно чувствовалось то, как ее радует собственная значимость; очень собой довольна: она его узнала, а он про нее ничего не знает. Возможно, она довольна еще и тем, как хорошо осведомлена о Фионе, о ее здешней жизни; наверное, уверена, что знает больше его.

– И его тут тоже нет, – добавила она.

Грант отправился на поиски Кристи.

– Да так, ничего серьезного, – сказала та, когда он спросил, что с Фионой. – Просто решила сегодня провести день в постели: она немного расстроена.

Фиона была в постели, но сидела выпрямившись. Он несколько раз уже бывал в ее комнате, однако до сих пор не замечал, что кровать там больничной конструкции, наклон изголовья регулируется. Жена была в одной из своих закрытых по самое горло, почти монашеских ночных рубашек, а вот цвет лица нехорош: отнюдь не лепестки вишни, скорее, сырое тесто.

Обри тут же – у постели в кресле-каталке, придвинутой к кровати вплотную. Но не в неописуемого вида рубашке с расстегнутым воротом, как он ходил обычно, а в пиджаке и при галстуке. Щеголеватая твидовая шляпа валяется на кровати. Вид такой, будто только что вернулся из деловой поездки.

Куда он, интересно, ездил? К своему адвокату? Банкиру? Распорядиться по поводу похорон?

Каким бы ни было его дело, оно его, похоже, утомило. На нем тоже лица нет.

Оба посмотрели на Гранта застывшими, горестными глазами, в которых узнавание сразу сменилось облегчением, чуть ли не радостью, едва они увидели, кто это.

Не тот, чей приход ожидался.

Они держались за руки и явно не желали их расцеплять.

Шляпа на кровати. Пиджак, галстук…

Оказывается, никуда Обри не ездил. И вообще дело не в том, где он был и с кем встречался. А в том, куда собирается.

Грант положил книгу на кровать рядом со свободной рукой Фионы.

– Это про Исландию, – сказал он. – Подумалось, может, тебе захочется полистать.

– Да, спасибо, – сказала Фиона. На книгу даже не взглянула. Он взял ее руку, положил на книгу.

– Исландия, – сказал он.

Она проговорила:

– Исс-ландия.

В первом слоге еще теплился какой-никакой интерес, но вторая половина слова скомкалась. И вообще: пора ей уже всеми помыслами, всем вниманием возвращаться к Обри, который в этот миг пытался высвободить из ее руки свою огромную толстопалую лапищу.

– Что с тобой? – сказала она. – Что с тобой, сердце мое?

Таких ярких уподоблений Грант от нее в жизни не слыхивал.

– Да ладно, ладно, – проговорила она. – Ну-ну, ну не надо. – И она потащила сразу горсть салфеток из коробки, стоявшей рядом на одеяле.

Это она потому, что у Обри на глаза навернулись слезы. Потекло из носа, и мужчина забеспокоился, как бы не сделаться жалким, особенно на виду у Гранта.

– Ну вот. Ну вот, – говорила Фиона.

Она бы сама ему и сопли вытерла, и слезы; и, вероятно, будь они одни, он бы ей это позволил. Но рядом был Грант, и Обри ей не разрешил. Он лишь как можно крепче схватил салфетку и несколько раз неловко, но достаточно удачно провел ею по физиономии.

Пока он был занят, Фиона повернулась к Гранту.

– Послушайте, а вы, случайно, не могли бы как-то повлиять на здешнее начальство? – шепотом сказала она. – Я видела, вы с ними разговаривали…

Обри промычал что-то, выражая то ли протест, то ли отвращение, то ли просто усталость. И вдруг верхняя половина его тела стала падать вперед, будто он хочет броситься Фионе на грудь. Чуть не выскочив из постели, она поймала и изо всех сил в него вцепилась. Помогать ей в этом муж не счел уместным, хотя, конечно, если бы явственно наметилась тенденция к падению Обри на пол, Грант помог бы.

– Тщ-щ-щ-щ, – зашептала на ухо Обри Фиона. – Ма-аленький мой, тщ-щ-щ-щ… Мы же будем видеться! Как же иначе-то. Обязательно. Я буду приезжать, навещать тебя. А ты – меня.

Лицом уткнувшись ей в грудь, Обри вновь издал свое мычание, и тут уж Гранту, как приличному человеку, ничего не оставалось, как только выйти вон.

– Хоть бы уж его жена поторопилась, – сказала Кристи. – Скорей бы забрала его, чтобы они долго не мучились. А то нам скоро ужин разносить, а как ее заставишь что-то проглотить, когда он у нее на шее висит?

Грант почесал в затылке:

– Мне-то как?.. Остаться?

– Зачем? Она же не больна, сами видите.

– Ну-у, составить ей компанию.

Кристи покачала головой:

– Придется им как-то самим это переварить. Почти у всех у них память короткая. Вот: не всегда это так уж плохо.

Кристи вовсе не была бессердечной. За то время, что они общались, Грант кое-что узнал о ее жизни. Мать четверых детей. Где ее муж, не знает, предположительно в Альберте. У младшего сына астма, причем в такой тяжелой форме, что однажды в этом январе он чуть не умер, спасло только то, что она вовремя успела довезти его до больницы, где он попал в реанимацию. Зависимости от запрещенных препаратов у него нет, чего нельзя с уверенностью сказать о его брате.

С ее точки зрения, и Гранту, и Фионе, и Обри еще повезло. Они сумели пройти по жизни, если и забредая не туда, то не слишком далеко. А то, что столкнулись со страданиями в старости, – да ну, это вообще не считается!

Не заходя больше к Фионе в комнату, Грант уехал. По пути к машине заметил, что ветер стал по-настоящему теплым, да и вороны… Зимой они так громко вроде не орали. У одной из машин на парковочной площадке возилась женщина в клетчатом брючном костюме, вынимала из багажника складное инвалидное кресло.