А вот останется ли он им и дальше, можно лишь гадать; или у нее для него появится новая роль, и она будет извлекать из его образа пользу как-то еще, так и этак выжимая и выкручивая в сознании. И ныне, и присно, и до скончания ее дней.

Лучше ты меня больше так не называй, – сказала Красуля, когда я сошла с поезда на вокзале Юнион-Стейшн.

Я спросила:

– Как тебя не называть, Красуля?

– Стэну это не нравится, – сказала она. – Говорит, кличка какая-то. Ему она напоминает то ли о лошади, то ли еще о каком копытном.

Услышать от нее имя Стэн было для меня куда большим сюрпризом, чем узнать, что теперь она больше не Красуля, а Лина. С другой стороны, странно было бы ожидать, что после полутора лет брака она все еще называет мужа мистером Воргильей. Все это время мы с ней не виделись, а когда секунду назад она мелькнула на перроне в толпе встречающих, я еле ее узнала.

Ее волосы, выкрашенные в черный цвет, были взбиты и уложены в прическу, которая в те дни как раз сменила моду на «пчелиный улей». Прощай, прекрасный янтарный цвет, золотистый у концов и более темный к корням, прощай, длина и шелковая мягкость, всего этого уже не вернешь. На ней было желтое платье в обтяжку из материи с мелким рисунком, а подол-то, подол! – чуть не на полфута выше колена. И глаза со стрелками, как у Клеопатры, накрашенные так густо, что лиловые тени делали их как бы меньше, а не больше: глаза будто нарочно прятались. Еще и уши проколола, с них теперь свисают золотые обручи.

Вижу, смотрит на меня тоже как-то удивленно. Решив быть смелой и непринужденной, говорю:

– Это у тебя что – платье или оборки на заднице?

Она усмехнулась, а я:

– Жарища в поезде была – кошмар! Я вся потная, как свинка.

А сама слушаю, как звучит мой голос. Вроде нормально: звонко и дружески; прямо как у моей мачехи Бет.

Вся потная, как свинка.

Зато когда мы ехали к Красуле домой на трамвае, я безостановочно порола чушь. Сказала, например:

– Это мы где – еще в центре?

Небоскребы быстро остались позади, но кварталы, по которым мы ехали, на спальный район не походили. Все такие же магазины и здания снова и снова – химчистка, цветы, бакалея, ресторан. На тротуаре короба с фруктами и овощами, а в витринах вторых этажей таблички дантистов, портных и поставщиков водопроводной арматуры. И почти ни одного здания выше двух этажей, и почти все деревья тоже такие же низкорослые.

– Нет, это не настоящий центр, – сказала Красуля. – Помнишь, я показывала универмаг Симпсона? Где на трамвай садились. Вот там настоящий.

– Так мы, значит, почти приехали? – сказала я.

– Нет, нам еще долго телепаться, – улыбнулась она. Потом говорит: – Ну, в смысле, ехать. Когда я говорю «телепаться», Стэн тоже не любит.

От бесконечно повторяющихся видов за окном, а может, от жары мне стало беспокойно и тошнотно. Мой чемодан лежал у нас на коленях, и всего в паре дюймов от моих пальцев тряслась чья-то жирная шея и лысина. С приставшими к черепу несколькими черными потными волосками. По какой-то странной аналогии я подумала о зубах мистера Воргильи в шкафчике с лекарствами: их показала мне Красуля, еще когда работала у соседей, супругов по фамилии Воргилья. Это было задолго до того, как можно было даже помыслить, что мистер Воргилья превратится в Стэна.

Два скрепленных вместе зуба лежали рядом с его бритвой, помазком и деревянной плошкой, в которой засохло волосатое и отвратительное мыло.

– Это его мост, – сказала тогда Красуля.

Мост?

– Ну, зубной мост.

– Фу, гадость, – сказала я.

– Это у него запасной, – пояснила она. – Ходит он с другим.

– Гадость. А что они такие желтые?

Красуля прикрыла мне рот ладонью. Не хотела, чтобы нас услышала миссис Воргилья. Миссис Воргилья лежала в это время этажом ниже в гостиной на диване. Глаза она почти все время держала закрытыми, но спит она или нет, поди пойми.

Когда мы сошли наконец с трамвая, пришлось еще лезть на крутую гору, неловко пытаясь тащить чемодан вдвоем. Здесь дома были не совсем одинаковые, хотя поначалу казались на одно лицо. У некоторых крыши были много шире стен, и получалось что-то вроде козырьков, а были такие, у которых весь второй этаж сдвинут вперед, образуя навес, а крыши все были крыты дранкой. Причем веранды подступали прямо к тротуару, он проходил от них всего в нескольких футах, а промежутки между домами такие, что можно высунуться в окно и пожать руку соседу. На тротуаре играли дети, но Красуля обращала на них внимания не больше, чем если бы это были птицы, выклевывающие зернышки из трещин. Какой-то очень толстый мужчина, по пояс голый, сидел на своем крылечке и смотрел на нас так пристально и мрачно, что я уже не сомневалась: вот-вот он что-нибудь да скажет. Красуля, даже не взглянув, прошагала мимо.

Не дойдя до вершины горы, она свернула на щебеночную дорожку между мусорных баков. Из окна второго этажа какая-то женщина что-то крикнула, что именно, я не разобрала. Красуля крикнула в ответ:

– Так сестра моя, в гости приехала. – А мне объяснила: – Это наша хозяйка. Они занимают перед и верх. Греки. Она и по-английски-то еле говорит.

Оказалось, что у Красули и мистера Воргильи с греками общая уборная. И туалетную бумагу туда надо брать с собой: забыла – все, там ее нет. Мне туда надо было срочно, потому что у меня были обильные месячные и требовалось сменить прокладку. Много лет потом при виде городских улиц в жару (особенно когда такие же бурые кирпичные стены и крашенная темной краской дранка, да к этому скрежет и звон трамваев) мне всякий раз вспоминались спазмы внизу живота, переполненность, ощущение, что из тебя течет, и жгучий стыд.

Их жилье состояло из комнаты, где Красуля спала с мистером Воргильей, еще одной комнаты, где они устроили маленькую гостиную, и узенькой кухни с верандой. Мне поставили раскладушку на веранде. Прямо под самыми окнами хозяин дома и еще какой-то мужчина чинили мотоцикл. Запах масла, металла и прочей механики поднимался к солнцу, смешиваясь с ароматом спелых помидоров.

– Чего Стэн не выносит вовсе, – сказала Красуля, – так это ихнего радио. – Она сдвинула вместе расшитые цветами шторы, но ни грохоту, ни солнцу они не мешали. – Жаль, на ставни со звукоизоляцией денег нет, – сказала она.

У меня в руке была кровавая прокладка, завернутая в туалетную бумагу. Красуля дала мне бумажный пакет и направила к уличным мусорным бакам.

– Можно в любой, – сказала она. – Как что, сразу туда. Не забудешь, точно? И не оставляй коробку с ними там, где она может попасться ему на глаза: он ненавидит, когда ему о таких вещах напоминают.

Я все еще пыталась изображать беззаботность, вести себя как дома.

– А где бы раздобыть такое же легкое платье, как у тебя? – спросила я.

– Я, может быть, смогу тебе скомстрячить, – сказала Красуля, сунув голову в холодильник. – Я хочу кока-колы, а ты? Есть у меня на примете местечко, где продают остатки. Вот это платье, что на мне, обошлось всего в три доллара. А у тебя какой размер сейчас, кстати?

Я пожала плечами. Сказала, что пытаюсь худеть.

– Н-да. Может быть, что-нибудь подыщем.

– Думаю жениться на женщине, у которой маленькая девочка примерно твоего возраста, – сказал когда-то мой отец. – У этой девочки вроде как нет отца. Так что ты уж обещай мне одну вещь: обещай, что никогда не будешь дразнить ее или еще как-то напоминать ей про это. У вас будут ссоры и разногласия друг с дружкой, такое у сестер бывает, но об этом ты не должна говорить никогда. А если к ней с этим будут лезть другие дети, никогда не становись на их сторону.

Решив проявить рассудительность, я сказала, что у меня вот нет матери, но мне же никто по этому поводу ничего плохого не говорит! Но отец сказал:

– Это не одно и то же.

Он был кругом неправ. Мы были никакими не ровесницами, потому что, когда отец женился на Бет, Красуле было девять, а мне шесть. Хотя позже, когда я перескочила через класс, а Красуля осталась на второй год, в школе мы друг к дружке приблизились. И я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь попытался дразнить Красулю. Она была из тех, с кем все хотели дружить. Ее избрали капитаном бейсбольной команды (несмотря даже на то, что в бейсбол она играла так себе) и капитаном команды знатоков правописания, хотя с правописанием у нее были нелады. Кроме того, мы с ней не ссорились. Ни разу. Она очень по-доброму ко мне относилась, а я от нее была просто без ума. Я боготворила ее за темно-золотые волосы и темные глаза с сонной поволокой; да хотя бы даже за одну ее внешность, за один смех. Ее смех был сладким и шершавым, как коричневый сахар. Даже удивительно, как при всех ее достоинствах она могла быть такой отзывчивой и доброй.