– Сейчас мы вас отмоем, – ласково сказала Мария Ефиму и взяла его за руку, потому что липкая, вонючая и, как выяснилось, довольно едкая жидкость начала сползать Береславскому на глаза.

Он мечтал как можно скорее добраться до каюты, но, по закону подлости, встретился и с друганом Агуреевым, не пожелавшим сдерживать хохота, и с возвращавшимся из медпункта с перевязанной рукой коллегой-журналистом.

– Вот гады какие, а? – давясь от смеха, с трудом вымолвил Агуреев. – Ты в следующий раз мишень-то – прикрывай!

А Никифоров просто ржал и даже пытался комментировать, пока Береславский, постаравшись максимально расслабиться, все же не объяснил ему, что дерьмо на голове существенно лучше дерьма в голове. Эта сентенция получила безусловное одобрение присутствующих, а морально и физически поверженный Никифоров поспешил скрыться в сторону своей подводной каюты.

Но нет худа без добра: добравшись до крохотного душа, Ефим надеялся получить от доброй Марии не только душевное тепло. Смыв с ее помощью с покрасневшей лысины едкий продукт чайкиной жизнедеятельности, Береславский с удовольствием обнаружил себя в обществе очень привлекательной и душевной женщины, к тому же снявшей – дабы не забрызгаться – кофточку со своей еще вполне упругой груди. Все оставалось в рамках приличий – закончив смену в столовой, добрая Мария переоделась в купальник.

– Что ж мы все так официально? – сделал первый шаг очистившийся и повеселевший Ефим. – Может быть, перейдем на ты?

– Вообще-то нам не положено, – засмущалась женщина.

– Но ты же не на службе, – перевел теорию в практику Береславский. – «Маша» лучше звучит, чем «Мария». Уж слишком торжественно.

– Хорошо, – сказала теперь уже Маша, а не Мария. – Только мне надо идти.

– Куда спешить? – удивился Ефим. – У тебя ж перерыв. Посидим, кофе попьем.

– Ладно, только ненадолго, – несильно возражала Маша. – А вы фотографируете? – спросила она, показывая на стоящий в углу кофр с фотоаппаратурой.

– Вообще-то я член Союза фотографов России, – гордо заявил Ефим, не вполне, впрочем, уверенный в существовании названной им организации.

– Ой! – обрадовалась Мария. – Здорово-то как! А вы мне карточек не сможете сделать? Я мужу обещала послать.

Упоминание о муже в подобном контексте сильно остудило размечтавшегося фотографа. Но – что ж поделать. Надо принимать жизнь такой, какая она есть. Маше-Марии будет что послать мужу: фотографировал рекламист действительно неплохо.

Маша надела кофточку, причесалась, подкрасила губы и села так, чтобы в кадр попал иллюминатор.

– Получится? – спросила она.

– Без сомнения, – заверил фотограф, уже держа в руках могучий «Canon EOS 1V». – Только портретный объектив надену и вспышку нацеплю, а то свет контровой.

– Хорошо, – сказала Маша и сложила губы бантиком.

Ефим сделал пару снимков, потом еще и еще: когда работа начиналась, остановиться ему было трудно. Объект и так был ничего, а с помощью нехитрых фототрюков смотрелся просто моделью. Войдя во вкус, только и командовал:

– Повернись! Голову выше! Чуть направо! – и все такое, что всегда говорят в таких случаях фотографы. «Муж будет доволен», – подумал он, отсняв полпленки.

– Ну, вроде все, – сказал Береславский, отвернувшись от Маши и собираясь отсоединить мощную вспышку «Metz»: имеющая несколько ламп и компьютерный механизм управления, в опытных руках она гарантировала не только тривиальное отсутствие эффекта «красных глаз», но и возможность художественной съемки в любых условиях освещенности.

– А можно еще так сфотографировать? – скромно спросила Маша.

Ефим обернулся: она снова сняла кофточку.

– А то он меня по полгода не видит, – объяснила женщина.

Ефим с удовольствием отщелкал еще несколько кадров.

– А может, – вдруг осенило его, – если вы так редко встречаетесь, эротическое что-нибудь снять?

– А можно? – засмущалась Маша.

– Легко! – поклялся Береславский. – Снимай купальник.

Фотосессия длилась еще не менее получаса и была на редкость плодотворной: в кармашке кофра ожидали проявления уже четыре катушки.

– Может, эти, последние, лучше мужу не посылать? – вдруг спросила Маша, ласково обнимая Ефима теплыми мягкими руками.

– Да, лучше, наверное, не посылать, – ответил слегка запыхавшийся Ефим, – Точно лучше не посылать, – окончательно решил он, вдруг почувствовав укол некстати проснувшейся совести. Не из-за неведомого Машиного мужа, конечно. А из-за конкретной жены Натальи, которую и в самом деле любил.

Береславский даже расстроился: и почему все приятное – обязательно не вполне законное? Кроме того, он еще побаивался грохнуться с чрезмерно узкой морской койки.

Ну а в остальном его жизнь в данный момент времени была просто восхитительной…

Сиреневый бульвар, Москва

Хорошо в конце мая побалдеть на Сиреневом бульваре! Учеба – позади, экзамены еще не завтра. Да и бульвар назван так не зря: белые, синие, фиолетовые гроздья распустившейся сирени распространяют повсюду резкий волнующий запах. Он и на взрослых действует мощно, будя самые сокровенные воспоминания. Что же говорить о лицах препубертатного возраста?

На зеленой скамейке сидели два как раз таких лица: уже и пацанами не назовешь, и юношами еще рано.

Один, плотный и какой-то уравновешенный, сидел как все нормальные люди, то есть задницей на зеленом деревянном сиденье. Второй угнездился непосредственно на спинке скамейки, легко и естественно удерживая равновесие зацепленными за планку пальцами ног. Прямая спина и высоко поднятая голова делали его похожим на соколенка.

– Я тебя не понимаю, Блоха, – говорил плотный. – С твоими отметками тебя не то что в наш девятый – тебя в «три четверки» возьмут! Третье место на московской олимпиаде! Совсем ты сдурел, Сашка!

Однако его приятель Александр Болховитинов, очень любивший математику и подававший в этом плане немалые надежды, вовсе не стремился в физико-математическую школу номер 444, одну из лучших не только в их районе, но и во всей стране.

– В «три четверки» пусть Вилька ходит, – задумчиво ответил он. – Каждому свое. А мне хочется простора.

– Мама-то как будет переживать! – как-то по-бабьи заохал первый. – Ее бы пожалел.

– Мою маму жалеть не надо, – с затаенной гордостью произнес Сашка. – Она того не заслуживает. – Сашкина мама была завучем их школы, но любая собака в микрорайоне знала, что своему единственному сыну эта веселая и независимая женщина в школьных делах никогда и ни в чем – помимо официальных отношений – не содействовала. У нее были свои – давно уже не модные – представления о принципиальности, которые, кстати, полностью совпадали с жизненными принципами не по годам самостоятельного сына.

Папы в этой неполной, из двух человек, семье, занимавшей большую комнату в четырехкомнатной коммуналке, не имелось – он погиб в какой-то морской научной экспедиции: Сашка был еще совсем крохотным. Но Светлану Васильевну порой в дрожь бросало, когда она доставала старые фото: настолько похожи были старший и младший Болховитиновы. Не только статью, мускулистыми, развитыми спортом телами, цветом волос или разрезом глаз. В Сашке уже сегодня просвечивало то, чем в свое время Сашкин отец пленил его маму – какое-то гордое благородство, «необщее выражение лица», столь непопулярное – и порой даже опасное – в стране, полвека культивирующей коллективизм.

В отличие от друга у Кольки Агуреева – по-дворовому Огурца – отец был, и Колька с ужасом думал о ситуации, когда его семья вдруг осталась бы без бати. Колькин батя был по-настоящему ответственным человеком. Сам приехал из нищей – да что там нищей, голодной! – рязанской деревни, сам зацепился сначала за ПТУ, потом за свой прокопченный цех на старом московском заводе.