Дрались часто. Между собой - до первой крови или "до пощады" - кто первый скажет: сдаюсь. Группами: центр на заводских, заводские на шанхайских, заречные на центровых. Мы считались живущими в центре, так что имели право притеснять ребят с окраин города. Хотя, с заречными старались не ссориться, именно за рекой были чудесные озера, где купаться приятней, чем в вечно ледяной Ангаре.
- Мне нельзя, - сказал я Женьке-Барбосу из параллельного 7 "б", - у нас в секции запрещено драться просто так.
- Тоже мне, боксер - обглоданный мосел, - сказал Барбос, и, согнув руку в локте, шлепнул по ней другой рукой, - трусидло!
Может я и был трусоват, но для того, чтоб "стукаться" на переменке с тем, с кем поссорился, особой смелости не требовалось. Это было также обычно, как мериться руками на силу или пускать струю - кто дальше брызнет. А драться по пустками нам запрещал тренер, говоря, что настоящий боксер не должен пользоваться своим преимуществом без должных оснований.
На нас смотрели девчонки, среди которых была и Лиза Застенская, поэтому я сказал:
- Ладно, пошли, посмотрим, кто из нас трусильдо!
Мы пошли за школу, где в березовой рощице решали все свои секретные проблемы, стали друг против друга и Женька спросил:
- До крови или до пощады?
- Мне все равно, - сказал я, давай быстрей, перемена кончается.
- Тогда до пощады, - выбрал Женька наиболее жестокий вариант стукалки, - лови...
Барбос был выше меня, руки у него были длиней, но все его премы были нехитрые: мотнуть левым кулаком, а ударить правым, так что я легко уклонился, хотел врезать ему крюком в открытую челюсть, передумал.
Женька с трудом удержал равновесие, отскочил, посмотрел на меня недоуменно и замахал обеими руками, как мельница, страясь использовать их длину и свой рост.
Я с трудом ушел от этой атаки и несильно двинул его под ложечку.
Барбос постоял, сглатывая воздух, выпучил глаза и вновь пошел на меня, прикрыв лицо сгибом левой руки, а правой тыкая, как поршнем.
Я отвел удар и отскочил.
- Ты чё не дерешься, - возмутился Женька.
Я промолчал, сохраняя боксерскую стойку.
- Он дерется, - сказали со стороны болельщиков, - он тебя уже сто раз мог уложить, если б захотел.
- Тоже мне, боксеришка, - обиделся Барбос и быстро ударил меня в голову.
Я чуть пригнулся, пропуская кулак над головой и опять легонечко ткнул его в поддых.
После полугода занятий в секции движения Барбоса казались мне замедленными и неуклюжими. Я знал, что минут через пять он выдохнется, но ни разу не сможет меня достать. Наш тренер, Мигеров, был семикратным чемпионом РСФСР в наилегчайшем весе. Как все "мухачи", на тренировках он особенное внимание уделял развитию реакции, скорости и резкости. Силенок у меня было маловато для четырнадцатилетнего пацана, многие сверстники, помогающие родителям по дому, а то и сами подрабатывшие на стройках, были гораздо сильней. Но реакция у меня была отменная.
Женьк отдышался и сказал:
- Нет, так я не буду. Ты нечестно дерешься.
- Чего нечестно, - загомонили болельщики, - он тебя жалеет, он уже сто тысяч раз мог тебя уложить.
Что может быть унизительней жалости! Женька бросился на меня, как раненный бык. Пришлось в полсилы ударить его в челюсть.
Он сразу потерял ориентровку, поплыл, и я остановился, опустил руки.
Зазвенел звонок, хорошее основание для прекращения поединка. Я хлопнул Женьку по плечу:
- Пойдем, что ли, ты хорошо дрался, только медленно. Приходи к нам в секцию,я попрошу тренера, может примет.
Барбос недоверчиво посмотрел на меня и заулыбался от уха до уха:
- Правда? Вот здорово бы было! А то, меня все в волейбол тянут, говорят, что руки длинные, и - рост.
Следующим уроком была математика, которую я не любил.
А после уроков меня встретили какие-то темные личности и здорово отлупли. Шпана из полуподвалов дерется жестко, жестоко. А бокс - это спорт, тем более, любительский, "интелигентный" бокс того времени.
Они не упоминали Барбоса, но подразумевали. Потому что приговаривали: "Это тебе не на ринге финтить. Что ж ты падаешь-то, сявка."
Тем ни менее, прямых доказательств не было. А доказательная часть в разборках была важна: не пойман - не вор, у меня просто не было юридического основания обратиться к знакомым уголовникам за помощью. И Женьку отлупить у меня не было основания, одноклассники меня не поняли бы.
А то, что это его дружки - это точно, и к бабке не ходи. Он на другой день так ехидно ко мне подошел, спросил: не на тренировке ли я синяк заработал. Хотя должен был знать, я ему говорил, что тренировки у по понедельникам и пятницам, а нынче всего четверг. Я нарочно ему грубо ответил, мол не твое собачье дело, а он изобразил невинного мальчика: чё, мол, ты такой сердитой, какая, мол, муха тебя? Никакая, говорю, муха меня не кусала, ты сам знаешь, чё я такой злой. А он: да ты чё, откуда мне чё знать? Вообщем, ушел, падла, в полную несознанку!
И такой вежливый все перемены был, что у меня просто не получалось его на драку вызвать. А без оснований меня пацаны осудили бы, тем более после вчерашнего рыцарства во время стукалки.
Витька Харьков - я ему все рассказал - посоветовал выждать. Через пару недель, мол, можно будет настучать, козлу безрогому. Витька в таких делах лучше меня разбирается, он, как говорит папа, в такой среде вырос, в среде борьбы за жизнь, место под солнцем. А у меня через такое долгок время вся злость пройдет, я не злопамятный.
3
Опять меня достают насекомые. Хотя, не знаю, относятся ли к насекомым слизни. Он весь вечер, хлюпая, падали на окна и ползли по стеклам, оставляя жирные следы слизи. Бр-р-р-р-р, мерзость!
Именно они заставили меня забеспокоится, подумав о том, что стекла могут разбиться. Правда, есть еще жалюзи из пластика, довольно плотные. Но в них щели, разгулье для членистоногих. Завтра же посмотрю в складе-магазине стекла. В крайнем случае, можно выставить их из самого магазина.
Очень мне не хватает книг. Любых, так привык читать за полвека жизни. Я и в тюрьмах, и на зонах ухитрялся читать; правдами и неправдами доставал книги. В Краслаге ухитрился, даже, поработать библиотекарем прямо в зоне, правда, недолго. Вот это было счастье!
Опять ночью были голоса. Я взял блокнот, вышел в подъезд и записал, что смог, успел, даже, проставить ударения кое-где. Вот, что получилось: "лехашмид", "коль а-хадашот", "мэфагэр", "ахла", "ле-маазиним йэкарим ахла бокэр", "зэвэль шель бэн адам", "хатихат хара", "мэтумтам, мэтумтэмэт", "эйзэ кэта", "пара-пара нидфок эт коль а-эдэр".
Жалко, что у меня нет книг, словарей там всяких. Возможно, понял бы, что за язык. Мне кажется, что это какой-то древний язык, персидский, что ли. Возможно, это и не земной язык вовсе, особенно, если место моей ссылки находится не на планете Земля.
Мне все чаще приходит в голову одна мысль - я уже умер, а это рай или ад. Может даже, чистилище. Вот допишу свои воспоминания и пройду очистку, переведут меня на другой уровень.
Данте считал, что семь уровней надо пройти, пока дойдешь до конечной станции.
Иногда во сне мне приходит некое воспоминание, в котором участвует взаправдашний кентавр, лес там еще какой-то и звуки, напоминающие выстрелы. Чует мое сердце, что эти воспоминания как-то связаны с провалом в памяти. Если рассуждать логически, отбросив мистику, то я нахожусь в психушке, а все остальное - глюки, навязчивый бред раненого мозга. Возможно оно и так! Только мне от этого не легче, ведь это - моя реальность, моя вещественная каждодневность.
