слабость, пусть она так и говорит, как думает.

Или лучше ничего не говорит. Пусть будет ночь или поздний вечер (хватит у

него сил, чтобы дождаться, даже если прилетит он утром), и она будет молча

уступать его рукам, только приподнимая голову, чтобы разглядеть в полутьме, не

сползло ли с Яшки одеяло.

И утром снова будет свидание с Яшкой, который вскочит, взлетит в своей

кроватке, как пружина, с криком: «Ма-ма-а-а!»— и увидит обожаемого Волчишку,

который через полчаса станет Буратиной, потому что за эти две недели Яшка

приобрел огромное количество сведений и ему совершенно необходим

бестолковый, ничего не соображающий деревянный слушатель.

Все будет, все есть и было прекрасно и замечательно. А всякие сомнения,

страхи и предположения, а также проектирование разных многоугольных

конструкций нужно оставить, выбросить, забыть. Потому что — что из того, что

она не похожа на какую-нибудь шлюшку, которая показывает в постели чудеса

акробатики? С такой, что ли, надежнее строить семейную- жизнь?

Он заснул так же стремительно и неожиданно, как и жил всю эту ночь, и не

слышал, как, проснувшись, опять загудел аэровокзал, не почувствовал, цак сжа-

лившийся парень переложил его в свое кресло. Потом объявили прибытие

московского рейса; это он тоже не слышал.

Когда объявили посадку (а регистрации не было — вероятно, потому, что

пассажиров и на один салон не набиралось), та самая дама, что сидела слева от

него, разбудила его. Он садился в самолет в полусне, уже, чувствуя, что болит,

словно в жесточайшее похмелье, голова.

Померкли плафоны, и зажужжало магнето (или как там у них эта штука

называется?), раскручивая турбину. Мотор зачихал и завелся, и в салоне опять

стало светло. Плафоны гасли еще раз, еще и еще, пока не заработали все четыре

движка. Самолет качнулся и двинулся на полосу.

«Что я наделал!» — подумал Евдокимов, и в памяти его промелькнули,

события минувшей ночи, все его движения-перемещения, вспомнилось неизвестно

откуда взявшееся настроение победителя и дурацкие рожденные им мысли и

выводы. Да, тот человек мог все так просто решать, но ведь Евдокимов не тот,

самозванец он в лучшем случае, а в худшем — беззастенчивый хвастун и болтун,

вот что он такое, и права она тысячу раз, если наставляет ему рога с этим своим

профессором и доктором наук, хорошо еще, что не с ассистентом или лаборантом

— так хоть честь какая-то.

— Извините меня, — сказал он все той же даме, которая и здесь оказалась

рядом, - Я, кажется, не очень правильно вел себя вчера вечером. Глупости какие-

то говорил.

— Ничего, — откликнулась она охотно. — Я сразу поняла, что вы немножко

навеселе. Конечно, ожидание, безделье—как тут не выпить? Все вы, мужчины,

одинаковые.

Длинные дин в

середине лета

Вина и заслуга детей в огромной степени ложится на головы и

совесть их родителей

Ф . Э . Д з е р ж и н с к и й

П е р в ы й д е н ь

— Нин! Нинка!

Было около пяти, жара спадала, но ветер утих и было еще душно. Окна,

выходившие во двор, были закрыты занавесками, простынями, газетами, и

двор казался вымершим:

Наташка рослая, кажущаяся старше своих шестнадцати лет, но еще по-

детски круглолицая и нескладная, в выцветшем коротком сарафане — стояла

одна посредине пустого двора и со злостью смотрела на окно в третьем этаже.

— Нинка! — опять крикнула она и погрозила окну кулаком.

Наконец занавеска в окне дрогнула, и мелькнуло чье-то лицо.

— Открой! — крикнула Наташка и побежала в парадное.

Нина встретила Наташку на лестнице перед дверью.

— Оглохла?— спросила Наташка.— Уши ватой заткнула?

— Мать дома. Я ждала, когда она на кухню уйдет. Она в магазин

собирается.

Нина говорила почти шепотом и все время оглядывалась на неплотно

прикрытую дверь.

— Некогда, — сказала Наташка. — Ну ка повернись!

— А зачем?

— Ну повернись. Жалко тебе?

— Жалко знаешь где? — спросила Нина, но все-таки повернулась.

— Все хорошо, только спереди нужно будет подложить.

— Что подложить?

— Платье синенькое дашь?

— Меня мать убьет!

— Нин, очень нужно.

— Она знаешь что сказала? С лестницы тебя спустит.

— Такое раз в жизни бывает. К родителям его иду. Помолвка называется.

— Не знаю, — неуверенно сказала Нина, — она меня убьет. А можно, я

спрошу? Может, она сама разрешит.

Не дожидаясь ответа, Нина юркнула в дверь. Через минуту она выглянула и

позвала Наташку. Мать стояла в передней и вытирала руки о фартук.

— Ну что у тебя случилось?

— Здрасте, Вера Сергеевна.

— Здравствуй. Что ты ей наплела?

— Это правда. Я выхожу замуж.

— Какая правда! Лет тебе сколько? Что молчишь? Не знаешь, что соврать?

— Нам исполком разрешил.

Вера Сергеевна махнула рукой — мол, хватит врать, но вид у нее был

испуганный.

— А ты что слушаешь? — накинулась она на дочь. — Иди на кухню.

— Допрыгалась? — шепотом спросила она, когда Нина ушла. — Конечно,

к этому все и шло. Господи, да разве не видно было! Поэтому и боялась - я тебя,

как змею. А может, и моя Нинка уже гуляет? Ты и ее втянула? Говори, а то я

сейчас тебе башку расшибу!

Наташка покачала головой.

— Ух! — выдохнула Вера Сергеевна. — Что же мы тут стоим? Пойдем в

комнату.

В комнате она потопталась у окна, потом подошла к шкафу, распахнула

дверцу.

— Ладно, выбирай. Раз такой случай — ничего не жалко.

Наташка крутилась перед зеркалом, прикидывала, то одно платье, то

другое.

— А может, это и хорошо? — спросила Вера Сергеевна.— Будет у тебя

дом, семья. А сейчас ты кому нужна? Может, у тебя все хорошо получится. Он

у тебя кто?

— Инженер.

— Ну да?

— Не совсем инженер, учится.

Вот и хорошо. Жизнь для тебя и начнется.

— Можно? — спросила за дверью Нина.

— Заходи. Что же ты стоишь? Поздравь подругу. У нее сегодня праздник.

Нина кинулась к Наташке, стиснула ей шею.

— Пусти! — Наташка отодвинулась! — Платье изомнешь. Итак, видишь,

морщит! Очень у тебя тут много.

— А как же! — сказала Вора Сергеевна. — Она ведь тоже невеста. Как время

бежит! Давно ли в куклы играли, а теперь — невесты. Ну иди, а то к жениху

своему опоздаешь.

— Спасибо, Вера Сергеевна. Я платье завтра утром принесу. И поглажу

обязательно.

— Дай я тебя перекрещу. Мать-то идет?

— Ей некогда.

— Вот ведь прости меня господи!

— Я вас в крестные возьму, ладно?

— Счастливо! — сказала Вера Сергеевна.—Очень я за тебя рада.

Нина вышла с Наташкой на лестницу.

— Боишься? — спросила Нина.

— А чего? Кусок не откусят.

— Вату забыли! — вспомнила Нина.

— Тащи побольше. И карандашик захвати.

Ваты Наташка запихала за пазуху столько, что Нина пришла в ужас. .

— Молчи! — сказала Наташка и поглядела в зеркальце. Теперь грудь была

что надо, — У, воровка! Покрась мне глаза.

Нина очень старалась, даже язык высунула.

— У, воровка! — ворчала Наташка, следя за работой в зеркальце. — Умеешь!

Дальше, дальше крась!