Мы помолчали, переживая каждый про себя эту

удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так

же пер грохот радиолы:

— А они про Шуберта и не слыхали.

— Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?

— Нет, наверное,—выразил надежду Грач,— но ты на всякий

случай не спи —ты бодрствующая смена.

Он отвернулся, -засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем

сон, и он сказал:

— А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты

есть.

— И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с

девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший.

Ты лучше меня.

— Ну да? А как зовут? — оживился Грач, он даже повернулся, но

поговорить на эту* тему нам не удалось, потому что послышались шаги

и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.

Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под

стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в

открытую дверь.

— Мамань! — позвал Грач. — Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?

— Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?

— Посты проверяешь? —спросил Грач и полез изпод шинели. —По

совместительству работаешь или как общественность?

— Да ну тебя! — отмахнулась тетка. — Спать я хочу. Мне в пять

часов вставать, а они моду взяли —всю ночь гулять. Вызови дежурного,

пускай их вздует.

Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач

посмотрел на меня.

— Товарищ сержант, — сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская

лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, —

от связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.

— Разгильдяй! — рявкнул на меня Грач. — А ты, мамань, садись.

Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на

гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?

— Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.

— Видишь, уже в полшестого, а говорила — в пять. ' Еще посидишь

— и к девяти пойдешь.

— Брехун ты, — сказала тетка, — а мне целый день у плиты стоять.

Тут на улице опять заскрипели шаги, и в дверях показался лейтенант

Сережа и девица — та самая, кажется, перед которой Грач решил

отличиться и затеял нею эту игру в стой-кто-идет. Лейтенант галантно

пропустил девицу, вошел и сказал:

— Садись. Посмотрим, как солдаты службу несут.

— Уж они несут! — подхватила девица, запас стервозности у нее,

вероятно, еще не вышел. — Мне бы такую службу.

— А мне бы такую фигуру! —не упустил случая Грач. — Давайте

меняться —я вам службу, а вы мне фигуру. С такой фигурой я получше

службу найду.

— Но чтобы к фигуре и все остальное, — дополнил я выступление

Грача, — а то будет противоестественно.

А мы соответственно отдаем вместе со службой комплект

обмундирования и кинжал.

— Обмундирование и кинжал нельзя, — возразил Грач, в котором

вдруг взыграло уважение к закону,— казенное.

Но я с ним никак не мог согласиться.

—

А фигура — разве это личное достояние? А удовольствие, которое

она

доставляет

всем?

Красота

есть

явление

общественное,

общечеловеческое, можно сказать. И если тебе ее предлагают...

— Вам никто ничего не предлагает, — перебил меня лейтенант, — и

потрудитесь встать в присутствии офицера.

— Я пойду, — испугалась тетка, — вы уж тут потише. Людям вставать

в пять утра.

Вставать мне сразу расхотелось, и я спросил девицу, которая уселась на

лавке:

— А мне вы ничего не предложите?

— Встать! — завопил Сережа. — Встать, когда, с офицером говоришь.

— Пардон, — вмешался Грач, — он говорит с дамой. А вы, собственно,

кто такой?

— Я тебе сейчас объясню, — пообещал Сережа. — Сейчас вызову наряд

и прямо на губу проследуешь.

Это предложение его и погубило. Теперь, после того как он нам

пригрозил, никакой жалости у нас к нему не осталось. И мы с Грачом оба

посмотрели на телефон. Нам-то дежурный ничего не сделает, а пьяного

Сережу уведут под белы руки тотчас.

— Плюнь на них, — сказала девица. — И что тебе за удовольствие с

ними разговаривать?

Она встала и поплыла на улицу, Сережа закрыл за ней дверь и вернулся

на середину комнаты.

— Я не какой-нибудь бурбон! — сказал он с выражением, — я уважаю

солдата, даже если вижу его ошибки. Но и он должен уважать меня и

признавать свои ошибки. Иначе получится, что командир прощает солдату

все. А как это называется?

— Ты скажешь, как ее зовут? — спросил меня Грач. — Или передумал

уже?

— Я скажу, останемся одни, и скажу.

Сережа вышел и хлопнул дверью. А пока я придумывал, как зовут мою

девочку в Кинешме, Грач уснул. И наверное, он видел во сне не ее, потому

что сказать, что у нее все зубы железные, я тоже не успел.

4

Разбудил меня Грач. Он стоял надо мной в шинели, подпоясанный, с

кинжалом наружу и пихал меня сапогом в бок. Мандарина в комнате не

было. Грачу я вежливо объяснил, что не люблю, когда со мной так

бесцеремонно обращаются.

— Мне, конечно, все равно, — сказал Грач, —можешь сопеть в две

дырочки. Но я бы на твоем месте принял мое предложение.

Со сна я довольно долго расставлял все эти сказанные шепотом

местоимения по своим местам. А Грач стоял загадочный, нацелив ухо на

открытую дверь. Радиола уже не играла.

— Шинель надень, — сказал он, когда я управился с сапогами, —

холодно.

— Только учти, — забеспокоился я, — тебе еще час остался. Я за тебя

стоять не буду.

— Просить будешь! — пообещал. он и выключил свет. — Двигай за

мной.

Темень на улице была жуткая. Грач сразу пропал, и я затоптался перед

дверью. Потом он зашипел на меня, и я еле-еле разглядел, что он,

пригнувшись, крадется к столовой. Я пошел за ним, но он опять зашипел, и

я тоже встал на карачки. Когда мы отползли от нашего барака метров на

десять, я увидел, что не так уж темно, что можно кое-что различить, а

магазин виден даже отлично, потому что в:комнате напротив, где гуляли

лейтенанты, все еще горел свет.

Мы уже поравнялись с магазином, когда я услышал, что на крыльце кто-

то есть. До магазина было метров тридцать. Грач совсем распластался, и

казалось, что он уснул. Я дернул его за сапог, но он даже не шевельнулся. А

на крыльце кто-то — теперь я это уже слышал отчетливо — шептался. Я

привстал, чтобы разглядеть, кто это, но Грач пихнул меня, и я свалился. Я

сразу отвесил ему по шее, благо свалился прямо на пего, но он не стал

уточнять отношения, а медленно, не поднимая головы, пополз к крыльцу. Я

пополз за ним. Я ему верил, потому что хотя мозгов у него немного, но

чувство юмора всегда было в порядке. Очень скоро можно уже было,

различать слова. Говорила девка:

— Ее одевают, а она все в окошко выглядывает — где ее

прекрасный. Извертелась вся, а его нет. А папаша под дверью на стреме, и

старикашка тут же. Весь красный и трясется. Папаша каждую минуту

кричит-: «Чего вы там ковыряетесь? У шофера уже трешник настучало».

Руки убери, а то рассказывать не буду.

Наконец она вышла, папаша ее по голове погладил—не бойся, дуся.

Старикашка ей, конечно, букетик в ручку — и в машину. Втроем сели, а

гости должны были прямо в церковь приехать. По дороге она еще надеялась,

что он откуда-нибудь вывернется, но все зря.

— Кто он? — спросил мужской голос.

— Владимир.

— Ты его знаешь, что ли?

— Да это певец Высоцкий. Я уже- говорила, слушать надо. И не жмись