Успеете в свою Москву.

— Ладно, — сказал Бунин, — счастливо оставаться.

Он вытащил, из сапога ложку и ткнул ее в дымящуюся кашу. Шмунин сделал

то же. И Никонов.

Они вышли, и Никонов сразу заорал:

Наша Таня засмеялась,

В полчаса она собралась!.

«Никонову ничего, — подумал Юрка, — он с рюкзаком. А как эти два свои

чемоданы потащут — обхохочешься».

— Улетели пташечки! — сказал Мишка и посмотрел на Юрку. Юрка

старательно выскребал миску.

— Их теперь на тросу не удержишь,.— подхватил кто-то.

«Начинается! — подумал Юрка. — Ближний бой».

— В Москве небось хвост набок — мы герои, мы пахали.

— Ладно, — сказал Юрка и почувствовал, как противно похолодело в

животе. Огуренков напьется с горя, раз у него такие ученики. — Ладно, вы герои,

вы пахали. Счастливо вам оставаться.

«Ну, не кретин ли я? — подумал Юрка, пробираясь к двери. — Кто мне этот

Шмунин, чтобы его защищать?»

Он уже взялся за ручку двери, как кто-то крикнул:

— Стой!

Юрка обернулся и чуть не обалдел. Кричал Эй.

— Стой, — повторил Эй, — ложку положи.

Юрка вернулся к столу. Три миски еще дымились. В землянке молчали.

— Ну, герои! — вдруг крикнул Юрка («И пусть будет потерян для нас день,

когда ни разу не плясали мы»). —Орденоносцы и покорители! С кем в ночную

пойдем? -

В землянке молчали.

— Давай! — кричал Юрка.— Деньги вам не нужны? Медалей не хотите?

Студенты, конечно, слабаки, но вы-то ведь герои. Вам же не впервой по две смены

вкалывать!

— Ты пойдешь! — вдруг сказал Мишка Лосеву. — Тебе еще за горючее

расплачиваться.

Загонка казалась бесконечной. Пожалуй, когда сидишь на плуге, она кажется

короче. Сидишь там, думаешь про что-нибудь свое и не видишь, далеко ли до

конца—трактор все закрывает, а потом вдруг приехали, нужно разворачиваться.

Фары далеко пробивают ночную темноту, а загонка нее тянется, тянется. Юрка

сидит в кабине. Так установилось сразу, как только выехали. Даже подумать

смешно, что Мишка ночью побежит проверять, где он сидит. А в кабине теплее.

Это заметно, когда выпрыгиваешь, чтобы поднять плуг. Потом на рысях догоня-

ешь трактор и впрыгиваешь в кабину. Прыжок рискованный, потому что можешь

оступиться на гусеницу — она гремит под тобой в темноте. Но об этом лучше не

думать, когда прыгаешь.

Лосев молчит, и видно, что сон его одолевает пострашному. Он не опускает

руку с левого рычага, чтоб трактор не сполз в борозду, нога на педали сцепле-

ния— всё вроде правильно, но голова его, как игрушечная, болтается, на длинной

шее.

От гула балдеешь. Может, это только с непривычки, но кажется, что ты уже не

человек, а карасик в стеклянной банке и рядом грохочет отбойный молоток.

«Собаки, наверное, уже добрались, — думает Юрка,— дрыхнут в клубе. А

может, Тамарка концерт дает прощальный. Умора была, как они чемоданы та-

щили. Кантовали небось, пока машина не подошла. А ведь так и не заехали. На

принцип пошли — раз не. с нами, так бог с тобой. Это хорошо, что не заехали.

Разве устоишь, если карета подана? Утром на «хозяйке» доберусь».

А Лосев уснул. Загонка кончилась нужно разворачиваться, а он сопит только.

Юрка наваливается на него, хватает рычаг, Лосев испуганно вздрагивает и

просыпается.

Снова вышли на борозду. Лосев смешно мотает головой, стряхивает сон.

— Может, поговорим? — спрашивает Юрка, но Лосев не слышит.

Юрка толкает его в бок и кричит:

— Зовут-то тебя как?

— А? — откликается Лосев и подставляет ухо.

— Зовут, говорю, как? — орет Юрка, но Лосев опять не расслышал. Юрка

машет рукой — толкуй с тобой...

Лосев бурчит что-то — это видно по губам. Песню, может, поет. Не спит. И

Юрка закрывает глаза. Гул сразу становится глуше, все тише и тише, как будто

банку с карасиком медленно поднимают вверх от этого проклятого молотка, и вот

он уже еле слышно, как кузнечик, трещит внизу.

«Сплю, — понимает Юрка. — Ну, еще минутку. Считаю до десяти — раз,

два...— но дальше цифры не вспоминаются. — Раз, два, — снова считает Юрка, —

восемь, девять, десять».

Он открывает глаза. Сначала все темно, потом проступают очертания рамы,

видна светлая полоса от фар, пробка радиатора. Юрка оглядывается — ничего

себе заехали! С обеих сторон вспахано — во заехали!

— Заехали!—кричит Юрка. —Проснись!

Но Лосев спит, и Юрка, отталкивая его сапоги, шарит по полу, отыскивая

педаль сцепления, нажимает на какую-то хреновину, и трактор визжит как

укушенный.

Потом долго искали — слева и справа — борозду, нашли. Лосев высморкался

и уселся поудобнее, а Юрка тотчас уснул, и так крепко, что увидел сон.

Ему приснилось, что он идет по серой утренней улице, заставленной

длинными домами без дверей, и редкие прохожие останавливаются и смотрят ему

вслед. Он идет почему-то без ботинок, в одних носках, и вся улица смотрит, как

носки свисают с ног, как они падают в грязь и взлетают снова. И некуда

спрятаться — длинная серая улица с длинными домами без дверей. Он идет под

презрительными взглядами каких-то женщин в темных платьях с широкими

юбками до земли и каких-то мужчин в сюртуках и лоснящихся цилиндрах, пока

дорогу не преграждает чья-то растопыренная пятерня. Верткие руки лезут за

пазуху Юркиного замасленного ватника и вытаскивают две алюминиевые ложки.

— Вор! Вор! —кричит улица. —Это он украл змеевики! Это он украл магнето!

Какая-то женщина целится зонтиком Юрке в лицо. Юрка кричит и

просыпается.

Уже рассвело. Холодный ветер гуляет по кабине. Лосев спит, свалившись на

Юркины колени. Трактор стоит.

Юрка выскочил наружу. Во все стороны тянулась белая гладкая степь,

завешенная вдали серой пеленой. Лосев поискал в кабине шапку и тоже вылез.

Было холодно, и мотор совсем остыл. Стояли, значит, уже давно. Лосев покопался

в моторе и повернул к Юрке грязное, сияющее лицо:

— Все! Горючее кончилось!

— Кончилось! — заорал Юрка и бросился на Лосева.

Щуплый Лосев полетел в снег, вскочил и погнался за Юркой. Они долго

носились вокруг трактора по свежему снегу, перепрыгивая через одинокую

черную борозду. Вставало солнце.

Три дня с Сюзанной

— Трошкин, — кричу я изо всех сил и смотрю по сторонам, — ты тоже

остался? Трошкин!

Рота переобмундировывается на крутом берегу реки Волги. Берег разлинован

веревками на секторы, у каждого взвода свой загон. Гражданское валяется

пестрыми кучками, все уже влезли в хэбэ — ни одного не узнаешь.

— В самоволку пошел? — надрываюсь я, потому что знаю, что он где-то

здесь. — А честь факультета?

Рыхлый Трошкин — он сидит, оказывается, чуть ниже — оборачивается, на

его громадном носу качается скупая мужская слеза.

— Что ты визжишь, поросенок? — говорит он с чувством. — Ты заблудился?

Ты хочешь к мамочке? Так я тебя пошлю!

— Проверка слуха, — говорю я.

Он отворачивается и опять мотает длинную, как полотенце, портянку.

...Мы все грустные. В начале девятого нас выстроили в нижнем полутемном

коридоре альмы матер на Моховой, 11 . Товарищ генерал пожелал нам

счастливого пути и успехов в боевой и политической подготовке. Потом развели

повзводно, и полковник Панин обстоятельно нам объяснил, кто мы теперь такие и

что такое воинская дисциплина. Двоих он с ходу отправил стричься и дал из

собственного кармана три рубля — старыми, конечно, на Гранд-отель не хватит.

Было скучно, но солдат спит, а служба идет, впереди еще целый месяц — сиди