Андрей Егорыч застонал и подумал: «Неужели же я убийца Ивана Петровича, моего друга и сослуживца?»

Елена Павловна приплыла в кабинет и заворковала Андрею Егорычу:

— Милый, ты сегодня какой-то странный; не послать ли за доктором? Дай, я тебя приласкаю!

Но Андрей Егорыч от услуг доктора упрямо отказался, от ласк устранился и с презрительной гримасой подумал: «Боже мой, от неё пахнет невозможно сильными духами! И к чему она душится? Женщине тридцать пять лет, а она кокетничает. Одного мужа схоронила, так другого уморить хочется! Ох!»

Тальников вскоре уехал к себе домой, оставив в недоумении Елену Павловну. Вскоре он уже поравнялся с церковью. Ему захотелось заглянуть за ограду на памятник Ивана Петровича. «Наверное, — думал он, — теперь я никого там не увижу». Однако он сделал гримасу и повернул голову довольно нерешительно. Повернул и едва не выпал из седла. На могиле Ивана Петровича снова кто-то сидел в одном белье и понуро опустив голову, на которой теперь красовалась шляпа Андрея Егорыча, утерянная им вчера где-то около церкви. У Тальникова замелькали в глазах зелёные пятна; однако он овладел собою, сделал почти нечеловеческие усилия и, остановив лошадь, робко спросил:

— Кто это там?

Он прошептал эти слова, с трудом переводя дыхание, и, к ужасу своему, заметил, что его зубы стучат, а по его спине ползёт какая-то холодная змея. Между тем призрак безмолвствовал. Кругом было тихо; только жёлтое, как у покойника, лицо месяца безучастно глядело на землю и заливало серебристым светом белую одежду призрака. Лица его Андрей Егорыч рассмотреть не мог: его скрывали широкие поля шляпы, да и глаза Тальникова от ужаса заволокло туманом. Он повторил вопрос. И тогда призрак шевельнулся как-то бесшумно, странно, если так можно выразиться, бестелесно. У Тальникова зашумело в ушах, и, как ему показалось, он услышал: «Буду у тебя!» Это было сказано шёпотом, похожим на шелест сухих листьев, и Тальникова бросило в озноб. Он ударил лошадь поводом, толкнул её обеими ногами и поскакал, трясясь всем телом и болтаясь в седле, как набитый соломой мешок. «Буду у тебя!» звенело у него в ушах, и он настегивал лошадь с ожесточением и отчаянием, боясь глядеть по сторонам и как бы чувствуя за собою погоню каких-то призраков, выходцев с того света, вполне похожих на обыкновенных людей, но странно говорящих, странно жестикулирующих и бросающих странные взоры.

Тальников несколько пришёл в себя только на дворе своей усадьбы. Он слез с лошади, насилу отдышался и пошёл к караульщику, спавшему около бани на завалинке, чтобы передать ему лошадь. Увидев сонное, блаженно улыбающееся, с мухами на губах, лицо караульщика, Андрей Егорыч пришёл в ярость и стал трясти его за плечи с такою силою, что у караульщика с головы слетела шапка.

— Спишь негодник, — кричал он, — а барина, может быть, убить собираются. Барин-то, может быть, умрёт сегодня ночью!

Караульщик ничего не понимал и ворочал глазами, как филин. Наконец он принял лошадь и буркнул спросонок не то «извините», не то «скотина». Андрей Егорыч даже оробел… «Может быть, разбойник до головы моей добирается!» — подумал он. Тальников вошёл на крыльцо и вспомнил о Порфирии. «И эта скотина, наверное, спит — подумал он, — никому-то нет до тебя дела, хоть ты издыхай при них!» Однако Порфирий не спал и вышел к Андрею Егорычу со свечкой. Но это тоже не понравилось Тальникову. «Чего он не спит, чего он не спит? — подумал он. — Или отмычки к письменному столу подбирает?»

— Ты чего не спишь, Порфирий? — жалобно спросил он лакея.

Порфирий был красен, но покраснел ещё больше.

— Да, извините, что-то не спится.

Тальникову показалось, что за ширмами у Порфирия стоят женские башмаки. Он заглянул и за ширмы, но Порфирий даже обиделся.

— Нет, что вы, Андрей Егорыч, разве я себе это позволю! В антрактах — другое дело. Но, то есть, при служебных обязанностях — да никогда в жизнь!

Тальников прошёл к себе в кабинет, улёгся в постель и застонал: «Господи Боже мой, за что меня Иван Петрович преследует?» Он потушил свечу и с головною укрылся одеялом. Но ему было совершенно не до сна. Он боялся, что вот-вот заскрипят половицы, и к нему войдёт Иван Петрович. Пусть он ничего не сделает дурного, пусть он только войдёт, и Андрей Егорыч размозжит себе голову. Лучше покончить сразу, чем еженощно видеть каких-то выходцев и смотреть на их странную жестикуляцию. Тальников встал с постели, подошёл к письменному столу, взял револьвер и сунул его себе под подушку. Затем он снова улёгся в постель, холодея от ужаса. Он лежал, боясь шевельнуться, боясь дышать и тревожно прислушиваясь.

Прошло несколько минут бесконечно длинных и мучительных. На дворе между тем залаяли собаки, свирепо, как на зверя. «Что это значит, что это значит? — подумал Андрей Егорыч, прислушиваясь к лаю. — Неужто сюда идёт Иван Петрович! Не зажечь ли свечу?» — думал он и не решался оставить рукоять револьвера, чтобы взять спички, вдруг половицы коридора заскрипели. В голове Андрея Егорыча замелькали туманы. Он прислушался; сомненья не было, в кабинет кто-то шёл. Тальников вскочил и, стуча зубами, забился в самый дальний угол постели. Между тем дверь кабинета растворилась; Андрей Егорыч хотел поднять револьвер, сунуть его себе в рот и выстрелить, но на пороге показался Порфирий. Только Порфирий, но он был бледен.

— Андрей Егорыч, — сказал он, — к нам на двор кто-то пришёл в одном белье и в шляпе; странные такие, вроде как не в себе!

Тальников долго не понимал ни одного слова и молчал, пряча под одеяло револьвер и трясясь всем телом. Наконец он спросил, икая от нервного потрясения:

— Это не Иван ли Петрович?

Андрею Егорычу показалось, что Порфирий язвительно улыбнулся.

— Как же Иван Петрович? Да ведь они же померли?

Андрей Егорыч рассердился.

— А ты почём знаешь?

— Да как же, ведь я же у них и на поминках был.

Тальников заволновался.

— На поминках был, на поминках был; то-то вы бываете там, где вас не спрашивают!

Он застучал кулаком по столику.

— Ну, чего ты ко мне пристал, ну, чего ты пристал? — крикнул он в совершённом исступлении. — Пойди и узнай, кто это. Да ко мне его не пускайте; ноги, руки свяжите, а не пускайте!

Порфирий шевельнулся.

— А шляпу вашу снять? Они в вашей шляпе?

Тальников икнул.

— А шляпу снимите.

Порфирий исчез. Андрей Егорыч зажёг свечу и сидел, не переменяя позы и дрожа в коленях. Он был жёлт, как лимон; даже белки его глаз стали жёлтыми; во рту его стало сухо, а голова положительно превратилась в наковальню. «Боже мой, — думал он, — что это за несчастье, что это за несчастье! И всё Елена Павловна, всё она! Лезет со своими поцелуями, с любовью и ещё чёрт знает с чем, а человек умер, а ты мучайся и ты не спи по ночам и дрожи, как какой-нибудь котёнок… Что это Порфирий не идёт!» — стонал он. Между тем на дворе раздавалось уже несколько голосов; потом загрохотала телега, затем поднялись споры, суетня, возня и, наконец, телега загремела обратно, а на дворе всё стихло. В кабинет Тальникова вошёл Порфирий. Он улыбался.

— Это, Андрей Егорыч, бас приходили; они в белой горячке и в одном белье путешествуют; всё пропили-с! Теперь тятенька ихние приехали, следом их искали и увезли!

Андрей Егорыч ничего не понимал и стучал зубами.

— Какой бас, какой тятенька? Да говори толком!

— А бас, которого из Томиловки для похорон Ивана Петровича выписывали; томиловского дьячка сын, они с этих-с самых похорон немножко загуляли и, конечно, до белой горячки! В одном белье ходят, даже, говорят, на кладбище у церкви безобразничали!

Андрей Егорыч пристально посмотрел на Порфирия и погасил свечу.

Через два дня Тальников уехал на воды, на Кавказ и послал Елене Павловне записку: «Больше мне видеться с вами нельзя. Простите, у меня нервы никуда не годятся; извините, я уезжаю лечиться. Мне, говоря откровенно, совсем не до любви».