Продолжительное польско-католическое влияние наложило заметный отпечаток на весь облик края. Для российских чиновников, приезжавших сюда в этот период, край представлялся католическим и польским. Официальные докладные записки и мемуары наглядно свидетельствуют, как поражало их на первых порах множество католических часовен, придорожных крестов и статуй, богатство и великолепие костелов и бедность православных церквей, часто ветхих и тесных. Даже более новые из них имели архитектуру униатских церквей, близкую к костелам. Несмотря на то что со времени воссоединения униатов прошло уже несколько десятилетий, православное сельское население не оставило усвоенных униатских привычек. При встречах крестьяне вместо обычного приветствия «здравствуйте» говорили: «Нех бэндзе похвалены Езус Хрыстус», в церквах ложились «кшыжем», ползали на коленях, пели католические «кантычки», после православной обедни шли в костел слушать «казания» (проповедь) ксендза, а в торжественные дни вместе с католиками участвовали в костельных процессиях, носили хоругви, кресты и т. п.[20] Все это, конечно же, содействовало латино-польской пропаганде и нередко завершалось совращением православных в католичество.

Не избежало в определенной степени полонизации и православное духовенство. Знание польского языка здесь было обусловлено жизненной необходимостью, так как на нем говорила большая часть администрации края, только на этом языке можно было объясняться с помещиками. Последние же в то время владели не только почти всей землей, добывающей и обрабатывающей промышленностью, но держали в своих руках и всю власть. При таком положении всякий помещик в приходе представлял силу, часто всемогущую, которую не осмеливалось ослушаться иногда даже епархиальное начальство, а тем более бедный сельский священник, поставленный при своей нищете и жалком обеспечении в материальную зависимость от пана, враждебного ко всему русскому и православному и не допускавшего в разговоре никакого языка, кроме польского. Материальная зависимость от помещика и крестьян унижала общественное положение православного священника и саму веру, которую он исповедовал. Не находя защиты ни в законе, ни у епархиального и гражданского начальства, духовенство было вынуждено ладить с помещиком-католиком, говорить на его языке, унижаться, стоять в передней, а иногда и «падать до ног»[21].

Практически при полном отсутствии в крае православного дворянства, чиновничества, купечества и мещанства представителями православного исповедания являлись лишь крестьяне и духовенство. Сравнение бедного, приниженного православного духовенства с более обеспеченным и уважаемым католическим приходило само собой и не могло не свидетельствовать о внешнем превосходстве последнего. Ближайшим выводом из этого было заключение, что православие — действительно есть «вера хлопская»[22]. Однако при всем этом именно православное духовенство часто оказывалось единственным представителем забитого, угнетенного сельского люда, защитником его человеческих прав и достоинства, единственным поборником за его «хлопскую веру» и «хлопскую народность».

Такая атмосфера царила в Белоруссии и Литве накануне польского восстания 1863–1864 годов. Само восстание, имевшее значение для поляков, помещиков, ксендзов и вообще для коренной Польши, не имело никакого смысла для православного белорусско-литовского населения Западных губерний. Великое заблуждение поляков было в том, что белорусско-литовские земли они считали своей законной вотчиной, а их население — рабской силой, призванной обеспечивать благосостояние своих владетелей. Национальное самосознание народа вообще не принималось в расчет, его просто не существовало для польской знати. Местное население, по ее мнению, могло что-то значить лишь в сени польской культуры. Но в этом коренился залог неуспеха польских начинаний. Оторванные от жизненных реалий, польские политические амбиции и устремления были обречены на полное фиаско, и история это доказала. Но тогда польское восстание обернулось очередной трагедией для жителей нашего края, принеся народу немало горя, слез и страданий. Среди многих невинно убитых повстанцами были и православные церковнослужители. О двоих из них — священнике Данииле Конопасевиче и псаломщике Федоре Юзефовиче, оказавшихся в водовороте тех трагических событий, я и хочу рассказать.

Даниил Конопасевич[23] родился в 1832 году в селе Дороги Бобруйского уезда Минской губернии. Отец его Стефан Гаврилович служил настоятелем местной Рождество-Богородицкой церкви и сам происходил из семьи священника. После окончания в 1821 году «курса философии» в Минской духовной семинарии он несколько лет служил канцелярским служащим в Минской духовной консистории. 22 ноября 1825 года состоялось его посвящение в сан священника с назначением настоятелем в село Дороги[24]. Место это — древнеродовой приход — Стефан Конопасевич получил из рук священника Иоанна Минкевича, женившись на его дочери Матрене. Дорожский приход был замечателен тем, что на протяжении более 200 лет принадлежал священническому роду Минкевичей, переходя от отца к сыну. При этом все священники здесь носили непременно одно заветно наследственное имя — Иоанн Иоаннович. Интересно, что эта традиция продолжалась в роду Минкевичей вплоть до первых десятилетий XX столетия. Но самое главное то, что род Минкевичей был известен своим древним православием и никогда не переходил в унию на протяжении всего ее существования[25].

Происходя из древнего православного рода, мать будущего пастыря-мученика Матрена Ивановна была женщиной глубоко религиозной. Святые традиции православного благочестия и христианского патриотизма она сумела привить и детям: Анастасии, Даниилу, Константину, Ольге и Анне[26].

Получив добрые религиозно-нравственные задатки в родительском доме, Даниил продолжил воспитание и образование в Слуцком духовном училище, после окончания которого в 1849 году поступил в Минскую духовную семинарию. По внутреннему складу, силе убеждений и взглядов Даниил уже в юности обращал на себя внимание окружающих удивительной целостностью и возвышенностью натуры, отличаясь всегда редким прямодушием, искренностью и неподкупной честностью. Среди высоких идеалов в душе юноши была заложена и глубокая любовь к Родине, ко всему родному.

Будучи с раннего детства воспитанным в православнорусских традициях, Даниил инстинктивно чуждался всего католического, польского и даже самих поляков, глядя на них всегда с некоторым недоверием. По воспоминаниям школьных товарищей, он будто по какому-то тайному предчувствию души старался избегать не только общества поляков-сверстников, но по возможности и встреч с ними. Еще в годы учебы в Слуцком духовном училище, когда бурсаки так или иначе сходились с гимназистами, большей частью выходцами из польских семей, Даниил сторонился подобной компании.

Есть сведения, что семья Даниила в годы учебы его в семинарии пострадала от соседей помещиков-поляков. Как-то во время проезда по Слуцко-Бобруйскому шоссе императора Николая I и перемене им в селе Дороги лошадей, местные крестьяне подали государю жалобу о непомерном притеснении их помещиком-поляком. Составление жалобы местные паны по одному лишь домыслу всецело приписали дорожскому священнику Стефану Конопасевичу, хотя никакого отношения к этому он вообще не имел. В результате, их совместными усилиями семья Конопасевичей вскоре оказалась разорена, а священник Стефан — смещен с благоустроенного наследственного Дорожского прихода на бедный и расстроенный приход Кринки[27].