Язычество - это непосредственный диалог человека с природой. Великие леса надежно хранили в своей глубине связь человеческого существа со стихиями: волхвования кудесников, игрища во славу творческих сил, чары колдунов, обряды, связующие человека с незримыми обитателями и хозяевами Природы. Требовательный аскетизм никогда во всемирной истории не смог стать руководящим принципом для масс; не случилось этого и в России. Жизнь предъявляла все те же требования: продолжение рода, оберегание семьи, защита страны. Сколько бы ни молились иноки по монастырям, эти молитвы не освобождали людские множества от воинского долга, от повседневного труда, от защиты от гибельных половецких набегов и от радостей страстной, полнокровной жизни вознаграждающей за всё. Боратынский, который, по словам Пушкина, "никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья", - раскрыл поэтику русского восприятия единства мира.

По-детски вещаньям природы внимал,

Ловил её знаменья с верой.

Покуда природу любил он, она

Любовью ему отвечала.

О нём дружелюбной заботой полна,

Язык для него обретала.

Так заложились основы двоеверия в России. Этот исторический разрыв наиболее последовательно заполнен исследованиями Даниила Андреева в его "Роза мира" [41] и Георгия Померанца в "Открытость бездне" [39]. Согласно этим авторам, истоки раскола кроются в церковном Расколе XVII столетия, нанесшего глубочайшие раны духовному телу России, вызвавшие чувства потерянности в ощущении непреодолимости не имеющей границ бездны, разделяющей добро и зло. Тема бездны, как осознание духовной травмы, вошла в русскую поэзию с XVIII века:

Открылась бездна звезд полна.

Звездам числа нет, бездне дна..

М. Ломоносов

Ощущение безграничности звездной выси и безграничности бездны "мира души ночной человека" пугало чувствительные души русских людей. Ф. Тютчев писал:

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами -

Вот отчего нам ночь страшна!

В страхе ощущения бездны, смешивающим добро со злом, русский человек видел перед собой только две дороги - в кабак или в монастырь [41], как в две наиболее устойчивые области психических состояний души человека. Русский человек стал обречённым в своих метаниях между этими полюсами. По Андрееву, из открытости бездне выводится "вся религиозная философия и историософия XIX века от Чаадаева и славянофилов до В. Соловьева, Мережковского и Булгакова, вся душевная раздвоенность, всё созерцание и эмоционально-жизненное переживание обоих духовных полюсов, свойственных Лермонтову и Гоголю, так и в ещё большей степени Достоевскому". Вплоть до второй половины XVI столетия исторический опыт не сталкивал русское сознание с неразрешимыми противоречиями мысли и духа, не давал повода заглянуть в пропасть этического и религиозного дуализма.

Монотеизм христианства - это попытка постижения фундаментальных универсалий природы. Оперируя абстракциями, христианство проявляет более спекулятивный характер в сравнении с язычеством. Скрыть это в сознании людей удалось лишь благодаря "хитрости разума". Язычество всегда являлось компонентом христианства, придававшим подвижность его массивным заповедям, разрыхляя тем самым его ментальное пространство верованиями разного масштаба и энергии. Римский интеллектуал Квин Туллий был уверен, что "варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином". Западу путем многовековой борьбы инквизиции с ересью удалось в значительной степени восстановить былую изначальную плотность своей религиозной среды, в конце концов выполов "ризому" из трещин его духовного пространства. В России действия инквизиции не были столь организованными и столь эффективными, что проявилось в значительно большей степени разрыхленности русской духовной среды.

"Поэт таков, что и народ" - писала М. Цветаева. И наоборот. Все спорные вопросы о ментальности народа можно решать, анализируя искусство нации, "ибо гений, и в первую очередь гений поэта, есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове". Это мнение российского философа С. Франка, высланного большевиками из России в 1922 году. Подобную мысль высказывала А. Ахматова, как и английский философ, политэкономист и искусствовед Д. Рескин (1819-1900), который писал, что поэты и художники "представляют наглядное проявление достоинств целой нации"? [3].

Достоинством русской нации всегда признавался Пушкин. "Очевидно, что сердце Пушкина двоится, как и его мысли. Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное писание - по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова его письма: система атеизма признается "не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной". Ясно, что позже отношение сердца и ума Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент "афея" (безбожника, атеиста), но сердце ощущает весь трагизм безверия - вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм утешительным". (С. Франк. Религиозность Пушкина. Библиотека Вехи. 2004). С религиозным восприятием поэзии Пушкина связано религиозное восприятие красоты вообще - ближайшим образом красоты природы: -"светил небесных дивный хор" и "шум морской", "немолчный шепот Нереид, глубокий вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров". Но и разрушительная стихия наводнения для него "божия стихия", так же, как мистическое, "неизъяснимое" наслаждение - "бессмертья, может быть, залог" - внушает ему всё страшное в природе, "все то, что гибелью грозит": и бездна мрачная, и разъярённый океан, и аравийский ураган, и чума. Но уже из этого ясно, что ощущение божественности природы для Пушкина не пантеизм. Напротив, не раз подчеркивает он, что красота природы "равнодушна", "бесчувственна" к тоске человеческого сердца. В "Медном Всаднике" это равнодушие природы, которое багряницей утренней зари уже прикрывает вчерашнее зло наводнения, сознательно связывается с "бесчувствием холодным" человеческой толпы. Красота и величие природы - это след и выражение божественного начала, но сердце человека ею не может удовлетвориться: оно стремится к иной, высшей, более человечной красоте, и потому, хотя "прекрасно море в бурной мгле и небо в блестках без лазури", но "дева на скале- прекрасней волн, небес и бури".

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его...

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Без них наш тесный мир - пустыня,

Душа - алтарь без божества.

В этом была близость мировоззрения Пушкина и Боратынского. Религиозный дух русской поэтической элиты можно обобщить словами К. Маковского, назвавшего это "мистическим безбожием, отрицающим себя во имя рассудка и настороженности к мирам иным". Об этом писал И. Анненский:

В небе ли меркнет звезда,

Пытка земная всё длится:

Я не молюсь никогда,

Я не умею молиться.

В неумении молиться признавался и Блок, для которого Христос был не Сыном Божьим, а мистическим символом добра, любви, красоты.