Но, по существу, после второго свидания она перебралась в наш дом. Я поняла это, когда приехала домой (своими новостями мать огорошила меня, брата и сестру шестью неделями раньше) и увидела надпись на стене.
Точнее, постер на стене. «Вдохновение – уверенность в том, что у нас все получится, если мы будем действовать сообща», – тянулась надпись над гребнем волны.
– Мама! – позвала я, поставив чемоданы на пол. Нифкин скулил и жался к моим ногам в совершенно не присущей ему манере.
– Я здесь, сладенькая, – отозвалась моя мать. «Сладенькая?» – удивилась я и вошла в гостиную. Нифкин трусливо плелся позади. Меня встретил новый постер, с прыгающими дельфинами и надписью: «Работаем в команде». Под дельфинами я увидела мою мать и женщину, которая могла быть только Таней, они были в одинаковых пурпурных спортивных костюмах.
– Привет! – поздоровалась Таня.
– Привет, – повторила моя мать.
Большая оранжевая кошка спрыгнула с подоконника, с наглым видом направилась к Нифкину и вытянула лапу с торчащими когтями. Нифкин пронзительно тявкнул и обратился в бегство.
– Гертруда! Плохая кошка! – подала голос Таня. Кошка ее проигнорировала и свернулась клубком на полосе солнечного света в центре комнаты.
– Нифкин! – позвала я.
Со второго этажа донесся протестующий скулеж. Нифкин отвечал: «Не спущусь. Даже не мечтай».
– У вас есть наемные работники, которых вы пытаетесь побудить к более интенсивному труду? – спросила я, указав на дельфинов.
– Как? – спросила Таня.
– Что? – спросила моя мать.
– Плакаты, – пояснила я. – У нас точно такие же висят в типографии. Рядом со стендом «27 ДНЕЙ БЕЗ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ТРАВМ». Они побуждают к более производительному труду.
Таня пожала плечами. Я ожидала увидеть типичного спортивного инструктора с мощными, мускулистыми бедрами, бугрящимися бицепсами, стрижкой практически под ноль, но ошиблась. Ростом Таня едва перевалила за пять футов, загорелое чуть ли не до черноты лицо окружал ореол рыжих кудряшек. Грудь и бедра, можно сказать, отсутствовали. Выглядела она как маленькая девочка, вплоть до ободранных коленок и пластыря на пальце.
– Просто мне нравятся дельфины, – застенчиво ответила она.
– Ага, – кивнула я. – Понятно.
Из всех изменений эти сразу бросились в глаза. Потом я обратила внимание на статуэтки дельфинов, которые заменили на каминной полке семейные фотографии, пластиковые подставки для журналов, закрепленные на стенах, благодаря которым наша гостиная приобрела вид приемной врача. Зато Танины журналы «Реабилитация» всегда были под рукой. А когда я поднялась наверх, чтобы занести чемоданы в свою комнату, дверь не открылась.
– Мама! – крикнула я. – Что тут творится?
С кухни до меня донеслись торопливые переговоры: успокаивающий мамин голос, истерические нотки в скрежете, заменявшем Тане голос. Я даже разобрала несколько слов. «Психотерапевт», скажем, и «уединение». Наконец мать поднялась по лестнице, на лице ее отражалась тревога.
– Я, знаешь ли, собиралась поговорить с тобой об этом.
– О чем? Что дверь заклинило?
– Дело в том, что дверь заперта. Я вытаращилась на мать.
– Таня... она держит там кое-какие вещи.
– У Тани есть квартира, – заметила я. – Не может она держать вещи там?
Моя мать пожала плечами.
– Квартира эта очень маленькая. Одно только слово – квартира. В общем, это имело смысл... может, эту ночь ты сможешь провести в комнате Джоша?
Тут уж меня прорвало.
– Мама, это моя комната. Я хочу спать в своей комнате. В чем проблема?
– Видишь ли, Кэнни, ты уже... ты уже не живешь здесь.
– Разумеется, не живу, но это не означает, что я не хочу спать в своей комнате, когда приезжаю сюда.
Моя мать вздохнула.
– Мы кое-что поменяли.
– Да, я заметила. И что с того?
– Мы... э... ну... Мы вынесли твою кровать.
Я лишилась дара речи.
– Вы вынесли...
– Тане требовалось место для ее ткацкого станка.
– Там стоит ткацкий станок?
Стоял. Таня взлетела по лестнице, открыла замок и слетела вниз, очень недовольная. Я вошла в свою комнату, увидела ткацкий станок, компьютер, обшарпанную тахту, несколько уродливых книжных полок из ДСП, облицованных пластиком под орех. От названий книг меня передернуло: «Умные женщины, глупые решения», «Быть смелой, чтобы выжить», «Главное не то, что ты ешь, а что ест тебя». На окне висела занавеска всех цветов радуги, а на столе, что самое ужасное, стояла пепельница.
– Она курит?
Моя мать прикусила губу.
– Пытается бросить.
Я принюхалась. Понятное дело. «Мальборо лайте» и благовония. Черт. Ну почему она притащила в мою комнату руководства по самоусовершенствованию и навоняла здесь табачным дымом? И где мои вещи?
Я повернулась к матери.
– Знаешь, ты могла бы сказать мне об этом. Я бы приехала и все увезла.
– Но мы ничего не выкинули, Кэнни. Все в коробках, в подвале.
Я закатила глаза.
– Спасибо тебе, мне сразу полегчало.
– Послушай, извини. Я просто стараюсь уравновесить...
– Нет-нет, – оборвала ее я. – Уравновешивая, учитывают, принимают во внимание разные факторы. А тут, – я обвела рукой комнату, указывая на ткацкий станок, пепельницу, набивного дельфина на тахте, – учтены интересы одного человека и полностью проигнорированы – другого. Это предельно эгоистично. Это нелепо. Это...
– Кэнни, – подала голос Таня. Я не услышала, как она поднималась по ступеням.
– Извините нас, пожалуйста. – Я захлопнула дверь перед ее носом. Получила удовольствие, слушая, как она пытается повернуть ручку после того, как я заперла дверь на ее замок.
Мать уже собралась сесть там, где стояла моя кровать, но вовремя одумалась и опустилась на стул.
– Кэнни, послушай. Я понимаю, это шок...
– Ты совсем рехнулась? Это же нелепо! От тебя требовалось лишь позвонить. Я бы приехала, забрала свои вещи...
Мать выглядела такой несчастной.
– Извини, – только и смогла она сказать.
На ночь я не осталась. Этот приезд домой стал причиной моего первого (и пока последнего) обращения к психотерапевту. По условиям контракта «Икзэминер» оплачивала первые десять визитов к доктору Блюм, миниатюрной женщине, которая лихорадочно писала, пока я выкладывала историю о разводе родителей и трансформации матери в лесбиянку. Я волновалась за доктора Блюм. Во-первых, если судить по выражению ее лица, она меня немного боялась. И всегда на несколько шагов отставала моего рассказа.
– А теперь вернемся назад, – прерывала она меня, когда я воспроизводила резкую реплику Тани по поводу того, что моя сестра Люси не могла долго удержаться на одной работе.
– Ваша сестра зарабатывала на жизнь, танцуя топлесс, и ваши родители ничего об этом не знали?
– Это было в восемьдесят шестом году, – отвечала я. – Мой отец ушел. А мать как-то не замечала, что я сплю с преподавателем истории и набрала пятьдесят фунтов за первый год обучения в колледже. Да, полагаю, она верила, что Люси где-то сидит с ребенком до четырех утра.
Доктор Блюм всматривалась в свои записи.
– Итак, учитель истории. Его звали... Джеймс?
– Нет-нет. Джеймс – это спортсмен. Джейсон – поэт. Билл – парень из колледжа, а Брюс – мой теперешний бой-френд.
– Брюс! – торжествующе воскликнула доктор Блюм, найдя это имя в своих записях.
– Но меня действительно волнует, что я, вы понимаете, использую его или что-то в этом роде. – Я вздохнула. – Нет у меня уверенности, что я его люблю.
– Давайте вернемся к вашей сестре. – Она все быстрее переворачивала страницы блокнота, а я сидела, стараясь не зевать.
Мало того, что доктор Блюм не успевала за разговором, она еще и подрывала доверие к себе своей одеждой. Одевалась она так, словно и не подозревала о существовании специальных секций для миниатюрных женщин. Рукава всегда касались ногтей, подол платья или юбки обвивал лодыжки. Я старалась как могла, искренне отвечая на вопросы, когда она мне их задавала, но так и не прониклась к ней доверием. Да и как я могла доверять женщине, одежда которой соответствовала моде в еще меньшей степени, чем моя.?
