Сыграйте с нами в мяч, молодой человек, сделайте одолжение, потому что нам нужен третий – компаньон; а за вашу помощь мы вечером соберем анальные пробки из-под хвостов ваших овец, как давеча собирали землянику».

«Вы решительно выиграете у нас, оттого, что приучены к шпаге и фортепиано! – брюнетка подарила мне полевую ромашку, смахнула невидимую пыльцу с моей правой щеки, будто удалила мертвого злого духа. – Мы не из благородных, но тоже не любим грязь, свинство и пустозвонство, когда много движений, а толку – три копейки на ярмарке.

Простите нас за натуристический вид, мы воспитаны в лучших традициях нашей Цивилизации, и когда наблюдаем стадо баранов у новых ворот, то преисполняемся гордости, оттого, что мы без рогов и без копыт.

Ум наш играет, тела наши трепещут, мечтают об игре в мяч с вами!

Мы не стыдимся перед вами своей наготы, оттого, что благородные люди не замечают неблагородного, а мы – неблагородны, поэтому для вас невидимы, как медузы.

Не откажите в любезности, граф, мы поднятыми выше головы ногами просим вас».

Девушки доверительно подняли ноги выше головы – прекрасное зрелище, без обиды; и, если бы я выбирал между смертью и рассматриванием поднятых ног балерин, то я бы выбрал второе.

Руки мои потянулись к мячу; я представлял, как обыграю девушек, укорю их в неловкости и нерасторопности; но вдруг, черной грозовой тучей мелькнуло на фоне лазурного – ни облачка – неба.

Грязные пятки балерин.

Объяснимо, что девушки, если бродят босые возле озера и по лугу, всенепременно запачкают пятки; и нет эгоизма в грязных пятках, отступает разночинство.

Но моя молодая душа поэта, тонкого, омлетно дрожащего не выдержала.

Я увидел девушек и луг после атомного взрыва, представил, как горят театры, рушатся библиотеки, падают концертные залы, а избы-читальни заполняются смрадными тараканами с белыми усами.

Ипохондрия овладела мной с женской силой; я закрыл лицо руками, чтобы более не видеть грязных пяток балерин, побежал в поля, натыкался на холодные бесчувственные взгляды художников-передвижников, обзывал балерин дурными словами, называл их поработителями человечески душ и средоточием Вселенской грязи; затем упал в овраг и долго лежал без движения, сочинял эпитафии.

Глубокой ночью я пришел в родной Дворец, руки мои тряслись, а мольберт сломался, как моя честь.

Батюшка меня пожурил за опоздание к вечернему песнопению, сказал, что сам вытащил анальные пробки у овец, почувствовал, что сын в беде, но не подчинился злым обстоятельствам и дурным рифмам.

Я занемог, и только усиленные занятия игрой на скрипке меня отвлекали, спасали от сумасшествия.

К барьеру, сударь! – граф Яков фон Мишель резко оборвал рассказ, выхватил шпагу, но затем прикусил нижнюю губу, пожурил себя молча: — Случай с балеринами на лугу перекликается с вашим правонарушением, милостивый государь!

Вы испустили газы в присутствии девушки морального патруля – преступление безнравственное, неслыханное, порочное, всё равно, что вы высосали кровь младенца.

Но другое я вижу ваше преступление, и оно дёгтем замазывает непроизвольное испускание газов в присутствии девушки – так Снегурочка теряется в горящем Дворце.

Вы на холсте, милостивый государь, изобразили безобразный пень с натуры.

Пень, на нём сейчас восседает оскорбленная Элен, вы перенесли с художественным вымыслом на холст, будто спасли из болота кикимору, но забыли о тонущей Королеве.

Ни один благородный художник не опустится до изображения безобразного; поэты не воспевают пни; музыканты не посвящают пням симфонии, потому что пень – безобразное, а безобразное противоречит искусству, попирает грязными пятками эстетику.

Высшая мера наказания художнику за рисование неблагородного!

— Браво, командир! – воительница Элен захлопала в ладоши, потянулась белорыбицей (художник крякнул).

— Только в целях спасения морали я осуждаю вас за нарисованный пень!

Художник призван к гармонии, идеалам; а где гармония и идеал в старом обрубке дерева?

Отрежьте ноги истопнику и рисуйте инвалида; разве инвалид без ног – искусство?

Соловей на розе, благородная девИца с книжкой и скрипкой, шевалье в парадном камзол, поэт на склоне горы, – мало ли тем для вдохновения художника? Неиссякаемое море прекрасных сюжетов с нимфами, или даже с балеринами погорелых театров – только не изображайте грязные пятки.

Вы же совершили преступление, словно обезглавили Галактическую принцессу Сессилию Гарсиа Ганди Маркес — нарисовали пень.

Лоботомия, кастрация, протыкание глазных яблок перьями для написания иероглифов – самые малые наказания за ваш проступок, имя которому – бездна!

— Во-во! – Конан варвар положил руку на дубину, послышался гул, будто ударили во Вселенский Царь-Грохокол.

— Что вы, отчего сердиты на меня, господа? Я же не клерикал и не маслобойщик, похожий на пианиста в сердечном припадке! – художник взмок от волнения, перебегал от графа Якова фон Мишеля к варвару (подойти к топлес Элен не решался – не хватило бы силы духа; вдруг, вместо руки пожмёт патрульной нечто иное, выпирающее батоном). – Разумеется, и испускание газов в присутствии моральной патрульной – признак малодушия, и пень, да, понимаю, что пень – не отвечает ширине взглядов, и вы терпите его только из вашего доброго характера – так нетопырь терпит русалку с револьвером.

Когда я убегал по лесу от ведьмы из пряничного домика, то судьба моя казалось предрешенной, как у лунатика на крыше.

Жаркое, не скажу, что неприятное, но опасное – дыхание преследовательницы – эфир колыхался от её обнаженного тела с запахом лаванды.

Бросок, она схватила меня за жабо: я прикрыл глаза и мечтал заснуть, чтобы проснулся через сто лет.

Но вдруг, вскрик за спиной – так кричит раненые фламинго с перебитым крылом.

Падение упругого тела на упругий мох – я литературно выражаюсь, оттого, что часто рисовал фламинго и мох.

Я обернулся и чаял увидеть картину: красавица в объятиях медведя Михайло Потапыча.

Ан! Нет, не сон и не постель с балериной и килограммом сушеного гороха.

Преследовательница моя, блистающая наготой, лежала без сознания – очевидно, что запнулась о пень, упала, ударилась головой о другой пень; и теперь только жилка бьется комариным животиком на шее.

Я подошел, потрогал своего спасителя – пень; к девушке не прикоснулся даже, хотя возжелал подвига, но верил, что песни о пулях у виска не напрасно написаны, не с голой мечты, и, в возможно, о пока я трогаю обнаженную красавицу, одна из пуль пролетит мимо моего виска: запоздалый охотник-браконьер, партизан, или следователь-хапуга, – всё одно.

Я удалялся от пня и от ведьмы, шажки выверенные, балеронские, осторожные — посещал в детстве школу балетного искусства, преуспел чрезвычайно, ногу выше головы не поднимаю, но на шпагат сяду с превеликим удовольствием, будто меня медом намазали.

— Не следует, вы не балерина! – граф Яков фон Мишель усмехнулся, облизнул побелевшие от гнева губы, равнодушно скользнул взглядом по расслабленной – будто весь Мир провалился в ад – воительнице Элен.

— Эх, молодежь, не угадываете правду в искусстве, трусы носите! – художник пожурил графа Якова фон Мишеля, но мягко, пухово, готовый в любой момент бухнуться на колени и целовать мох. – Пень глубоко запал мне в душу: пень-освободитель, пень-философ, пень-кручина, пень-мечта.

Да, много еще определений пню, даже Солнце назвал пнём, и жену свою в радостях величаю пнём.

Через две недели я вернулся в лес, вооруженный ломиком и кистью художника, выкорчевал пень и с превеликим удовольствием и чувством тоскливой слезливости, румяный от волнения и грёз, отнёс пень в опочивальню.

Супруга моя спала, мечтала во сне о ярмарке с петухами и клоунами-культуристами.

Она любит мощных клоунов, чтобы ягодицы – Во! руки перекачаны, а на грудь – если упадёт воз с репой, то отлетит в небеса.

В любовниках у моей жены всегда ходят два, три клоуна-культуриста, но ведь – во славу искусства, я же не чайник, вижу, что душа моей жены со мной, а тело иногда уходит к клоунам.