— А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.
— Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся… Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает…
Вошел староста.
— Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.
— Слушаю.
— Для нас вот с Андреем Петровичем… да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали…
— Для вашей милости?
— Для нашей, сударь, милости…
— Стало быть, мужики будут пахать? — Да мы, мы! понимаешь?
Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:
— Чудны вы, Василий Егорыч!
— Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать… Как нужно покрикивать на них во время пахоты?
Староста снова фыркнул.
— Ну, скажи!..
— Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово…
— А еще как?
— Возле, ближе! хи-хи-хи…
— Ну и отлично.
Лакей доложил, что чай готов.
Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.
— Видите, Андрей Петрович,— заговорила девушка,— собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся…
— Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны…
— Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?
— Она из вашего села?
— Из нашего: одна-то — моя кормилица… она и привела эту бабочку…
— Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть,— обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал.— Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите,— продолжал Новоселов,— обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие
плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.
— Вы помогите ему…— с участием промолвила барышня.
— Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то.— Что вы едите, тетушка?
— Лебедку, касатик,— сказала баба.
— Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.
— Ступайте,— сказала барышня бабам,— сегодня я пришлю к вам горничную.
Бабы поклонились и пошли.
— Итак, сегодня вы едете к графу? — сказала Варвара Егоровна Новоселову.
— Вот как! уж вас, кажется, занял граф?
— Нисколько! Я так…
— Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски — светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.
— Да с чего вы взяли, что я занята графом?..
— Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра… Впрочем, извините…
— Ну, хорошо, извиняю… пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать…
Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду — в наш просвещенный век — недостойно порядочного человека.
Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:
— С левой стороны какой же у тебя…
— Косоурый… из Лебедяни…
— Рессору-то подвязал?..
— Варя! Варя! отойди! — кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.
— Осторожней, мой друг,— сказал отец.
— Ничего, папочка, он смирный. Петр! — обратилась Варвара Егоровна к кучеру,— ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..
— Ну, до свидания…
— Как я вам завидую, господа…— говорила Карпова,— когда же вы вернетесь оттуда?
— Если нам там будет хорошо — пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда…
— Вася, смотри же… во что бы то ни стало.
— Понять не могу, зачем я-то еду? — высунув голову в окно, говорил Новоселов.
— Ну, сидите уж!.. Пахарь!..
— Петр! Пошел!
— Прощайте!
Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.
— Боже мой! со мной просто лихорадка! с таким нетерпением я жду развязки, чем все это кончится,— сказала Александра Семеновна.
— Я в восторге! — воскликнула Карпова,— вот когда начнется жизнь-то… А за все это надо благодарить вот кого…— Карпова обняла мужа и начала целовать его в глаза; старик покорно наклонился к жене и проговорил: “Что ж с вами делать? не сделай по-вашему — мне житья тогда не будет…”
Все принялись целовать старика.
— Варя! — сказала Александра Семеновна девушке, которая пробиралась в сад,— пойдем-ка наверх… я тебе что-то скажу…
— Тетя, милая! — умоляющим голосом воскликнула Варвара Егоровна,— я сейчас приду. Я только немножко покачаюсь…
— Послушай, mon ami: теперь эти качели и своих деревенских подруг надо будет оставить… C’est impossible, ma chere… {Это невозможно, дорогая моя… (фр.).}
— Ну вот еще! — сказал старик,— что граф, так и засесть на пище святого Антония!.. Ступай, Варя! качайся… Если он добрый человек, я готов с ним делить хлеб-соль, а если он выскочка, какой-нибудь франт с Невского проспекта — бог с ним совсем…
Варвара Егоровна завидела в конце сада дворовых девиц и устремилась к ним. Вскоре послышалась гармония и звонкий смех. Старик приказал запрячь для себя лошадь в беговые дрожки, намереваясь проехать в поле. Дамы с зонтиками в руках отправились в сад.
Коляска неслась по полю среди колосившейся ржи, из которой выглядывали голубые васильки, белые колокольчики полевого плюща, похожие на бабочек, летавших по межам; среди однообразного, глухого топота лошадиных копыт иногда слышался крик перепела, и вслед за этим вдруг появился ястреб, повертывая своей головой над самой рожью, как бы отыскивая смелую птицу; но перепел, при виде зловещей тени, мелькнувшей над его головой, смолкал надолго, вероятно пользуясь быстротою своих ног. Мимо коляски проносились полянки зеленеющего овса, льна и белой гречихи, мелкие дубовые кусты, овражки с маленькими пасеками, наконец потянулись деревни с гурьбою нищих и неумолкаемым лаем собак; стоя перед угрюмыми, закоптелыми окнами избы, держа в руках посохи, нищие пели, как “солнце и месяц померкали, часты звезды на землю падали и как Михаил свет архангел трубил в семигласную трубу”, очевидно, песня грозила готовой развалиться избушке страшным судом; избушка смиренно слушала грозную песню, как бы чувствуя за собой множество недоимок, за которые придется ей тошно на том свете.
Коляска продолжала мчаться по бревенчатым мостикам, мимо шумящей мельницы, прятавшейся в лозиновых кустах, где жалобно пищали кулики, мимо барских домов с маркизами и балконами, на которых сидели барыни и кавалеры.
Наконец, во всей своей красе открылся графский дом с огромным садом, из которого высоко поднимались столетние осокори, тополи и сосны. Над домом развевался флаг.
