Нет! Не об этом хотелось сейчас думать шаху. Эти мысли неприятны, а значит, и вредны! Он прибыл в Европу, чтобы насладиться единственным и неповторимым, чтобы забыть разнообразие, чтобы похитить бережно хранимое, чтобы нарушить царящий здесь Закон, возможно, лишь раз, лишь один-единственный раз изведать сладострастие беззаконного обладания и вкусить от особого плода европейской, христианской, западной любви во всей ее изощренности. Когда начался бал — первым танцем была полька, — смятение августейших чувств стало полным. Он то и дело на мгновение закрывал свои большие красивые золотисто-карие и невинные, как у серны, глаза, стыдясь сквозящего в них, как он сам понимал, любопытства и любострастия. Ему нравились все. Однако не телесного обладания он сейчас возжаждал. Шах испытывал тоску по любви — вечную мужскую тоску по обожествлению, по божественности, по божеству, по богине, по одной-единственной. Ибо все радости, которые могли дать ему женщины, они ему уже дали. Ему не хватало только одного: страдания, одарить которым может лишь та, что становится одной-единственной.

Итак, он решил остановиться на одной и принялся выбирать. Постепенно он исключал, выбраковывал женщину за женщиной, чуть ли не всех в зале. То у той, то у этой он обнаруживал или предполагал более или менее скрытые изъяны. В конце концов он остановился на одной, на единственной, — это была графиня В. и ее знал весь свет.

Белокурая, яркая, молодая и наделенная свыше удивительными глазами, о которых можно было сказать, что в них смешались фиалки и незабудки, она вот уже три года, со времени своего первого бала, была для всех загляденьем; мужчины, правда, сколь вожделели ее, столь и почитали. Она принадлежала к тем юным особам, которые в давным-давно минувшие времена становились предметом почитания и поклонения, не имея, кроме красоты, никакой иной заслуги. Увидев лишь несколько ее легких движений, каждый чувствовал себя щедро одаренным ею и обязанным проникнуться, самое меньшее, благодарностью.

Она была поздним ребенком. Отца ее — на момент рождения дочери — можно было причислить к одряхлевшим слугам престола. Он жил уединенно, занимаясь лишь собственной коллекцией минералов, в своем поместье Пардиц в Моравии. Иногда он напрочь забывал про жену и дочь. В один из таких часов, когда он, только что получив довольно редкий малахит, присланный его другом из Боцена, совершенно забыл о семье, — в один из таких часов попросил доложить о себе не известный ему начальник отдела из Министерства финансов. То был граф В. Как сразу же заподозрил старик, интересовали графа не минералы, а дочь помещика. И старый господин фон Пардиц, привыкший рассматривать, самое меньшее, в карманную лупу даже самый обыкновенный кварц, лишь мельком в лорнет взглянул на молодого человека, пожелавшего взять в жены его дочь.

— Извольте! — сказал он не чинясь. — И будьте счастливы с Элен.

Мужа своего молодая женщина полюбила, хотя и храня отчасти сладостные, отчасти тягостные воспоминания об «очаровательном» бароне Тайтингере, «прикомандированном для особых поручений». В пору своего девичества она, отдавая должное несомненным и очевидным достоинствам барона — а тот даже разговаривал с таким изяществом, как будто не говорил, а танцевал, — находила его человеком настолько опасным, что, начиная с какого-то момента, стала в общении с ним ледяной и неприступной. Бедный Тайтингер, хоть у него и хватало фантазии вообразить, будто он влюблен страстно и безоглядно, соответствующими упорством и настойчивостью не обладал, по меньшей мере, такими, какие требовались в те дни для того, чтобы пылкие усилия любви увенчались тривиальным успехом. Кавалерист, прикомандированный для особых поручений, он был, к тому же, высокомерен и после того как, проведя с девицей час, получил у нее от ворот поворот, решил, что на означенной Элен свет клином не сошелся, а его собственная честь тоже кое-чего стоит, а может, и поболее того.

Итак, то был, как он сам себе внушил, «окончательной разрыв», и это заставило его в такой степени впасть в «меланхолию», что в один прекрасный день он решил предпринять пешую прогулку по Зиверингу. Чего ему было искать в этом самом Зиверинге? Место было даже хуже, чем «скучным», — оно было «пошлым». Однако через день превратилось в «очаровательное». Благодаря Мицци Шинагль.

К сожалению, дни, в которые разыгралась наша история, уже так далеки, что мы теперь не можем с уверенностью установить, был ли барон Тайтингер прав, полагая, будто Мицци Шинагль и графиня В. похожи, словно сестры-двойняшки.

Бродя в печали, чтобы не сказать в отчаянии, по Зиверингу, он принял вдруг нелепое решение купить глиняную трубку. И вошел в лавку Алоиза Шинагля, ожидая обнаружить там пожилого почтенного хозяина. Дверь лавки была снабжена колокольчиком, издавшим пронзительную трель. Но не от этого вздрогнул барон Тайтингер. Он был поражен, даже испуган тем, что вместо старого торговца трубками, которого он рассчитывал здесь застать, за прилавком появилось существо, показавшееся ему отлично знакомым: если уж не графиня В. собственной персоной, то совершенно определенно ее родная сестра. Для начала он решил растянуть на возможно более долгое время процесс осмотра трубок, в которых, впрочем, совершенно не разбирался.

Это были смешные трубки и смешные цены. Притворяясь, будто пробует трубки, поднося их ко рту, дуя в каждую — для чего ему пришлось припомнить, как это делал его покойный батюшка, старый гофрат Тайтингер, когда сын сопровождал его однажды в Ольмюц, куда гофрат отправился именно за трубками, — он украдкой усердно всматривался в нежное лицо девушки-двойняшки. Да, никаких сомнений, она выглядела точь-в-точь как графиня В.: те же фиалково-незабудковые глаза, та же линия начала волос над невысоким лбом, тот же пепельно-белокурый узел волос на затылке — он был виден, когда девушка отворачивалась, чтобы поискать на стенных полках новые трубки; тот же разрез глаз и та же милая, чуть насмешливая улыбка; те же движения рук и те же милые ямочки на сгибе локтей.

Чем ближе клонился день к вечеру, тем ярче сияли в лавке золотые пуговицы на мундире ротмистра. Трубки еще вполне можно было разглядеть, но девушке-двойняшке графини В. стало как-то неловко оставаться наедине с незнакомым офицером в полумраке, и она зажгла круглую лампу над стойкой, рядом с прилавком, на котором были разложены трубки. Лампа загорелась, лишь покоптив и помигав для начала. Тайтингер купил пятнадцать совершенно не нужных ему глиняных трубок. Еще он спросил:

— А чем, собственно, занимается ваш батюшка, милая барышня?

— Мой отец — печник Алоиз Шинагль, — ответила она. — Трубки он тоже делает, но это так, между прочим. А по большей части наши клиенты те, кому нужны печки. В лавку к нам редко кто заглядывает. Трубки у людей давно есть.

— Я приду, — сказал барон Тайтингер, — завтра еще раз. Мне нужно много трубок.

И он пришел на следующий день с денщиком и купил по меньшей мере шестьдесят трубок.

Через три дня он опять был в Зиверинге, найдя это «очаровательным». Была суббота, три часа пополудни, и Мицци встретила его как старого знакомого, хотя на сей раз Тайтингер был в штатском. Погода стояла теплая и солнечная. Мицци заперла лавку, села в фиакр, и они отправились к Кронбауэру.

Они отправились к Кронбауэру, а три часа спустя Мицци поведала малознакомому господину, что она считай что обручена. Обручена с Ксандлем Паррайнером, цирюльником и парикмахером. И гуляет с ним каждое воскресенье.

Все это были россказни, совершенно не занимавшие Тайтингера, да и слушал он их вполуха. Собственно говоря, он решил, будто эта славная девушка хочет порекомендовать ему хорошего брадобрея.

— Ну хорошо, пришли его! Пришли его ко мне, — сказал он. — Херренгассе, два, второй этаж.

Очень скоро Тайтингер обнаружил, что Мицци ему наскучила. А в один прекрасный день она сообщила ему, что беременна, и это состояние нельзя было назвать даже «скучным», оно было «пошлым». Услышав такую новость, Тайтингер отправился к нотариусу. Тайтингер не любил ни графиню В., ни уж подавно Мицци Шинагль, похожую на нее лишь внешне. Любил он, как водится, только самого себя.