— Весьма польщен, господин барон, — ответил автор. — Но тут возникла одна проблема, и я буквально ломаю себе голову над тем, как бы мне продолжить эти публикации.

— Но позвольте! — воскликнул Тайтингер. — Вы же прекрасно осведомлены, вы, я бы сказал, посвящены?

— Конечно, конечно же, господин барон, — ответил на это Лазик. — Но издание обходится мне недешево, и я как раз ищу заинтересованных лиц! Короче говоря, я ищу денег, чтобы получить возможность продолжить начатую работу. Да, жизнь нашего брата нелегка, тут уж ничего не попишешь!

Лазик вздохнул. Голова его склонилась на левое плечо. Тайтингер, сочувствуя, предложил ему еще одну сигарету. Этот тип вовсе не «скучен», подумал он.

— А сколько, собственно, требуется вам денег? — спросил он затем.

Лазик подумал, было, о тысяче гульденов, и вдруг сладкий ужас объял его сердце. Триста гульденов «кровопийце» Броцингеру — и остается семьсот, это куш, это крупный куш, Лазик! Но тут же алчная фантазия удвоила сумму. «Две тысячи!» — вот что она подсказала. Перед мысленным взором Лазика предстала эта сумма в обоих видах — в цифрах и прописью, в написанном от руки и в типографски пропечатанном образе, а затем и наличными — двадцатью голубыми стогульденовыми банкнотами. Он почувствовал, как горячими и влажными стали руки, и тут же по спине пробежал мороз, будто весь позвоночник превратился в заледеневшую нить. Он вытащил носовой платок — движение, которое не понравилось Тайгингеру и которое он предпочел бы не заметить, — вытер под столом руки и еле слышно проговорил:

— Две тысячи, господин барон.

— Это стоит две тысячи гульденов? — переспросил Тайтингер.

Он не знал настоящую цену деньгам; но знал, например, сколько стоит лошадь, сколько — офицерский мундир, сколько — бочка бургундского или бочонок «Наполеона». Как-то раз, несколько лет назад, он проиграл тысячу гульденов в Монте-Карло. Но такие тоненькие «книжечки»! Ну, этот тип что-что, а уж определенно не «скучен»! А если он еще назовет полные имена этих людей… Вот было бы здорово!

— Да, а почему это вы не называете людей их полными именами, почему ограничиваетесь инициалами? — спросил ротмистр.

— Потому что… потому что тогда… пришлось бы назвать и самого… самого… господина барона, — выдохнул Лазик.

— Естественно, меня называть нельзя, — сказал Тайтингер.

Никогда в жизни — которая, между прочим, показалась ему в этот миг очень долгой и богатой всяческими событиями, — барон не испытывал ненависти. Но сейчас, в эту минуту, почувствовал злорадство, представив себе, как тот или иной из неприятных ему «скучных» людей может быть назван полным именем и с упоминанием чина и звания в одной из этих миленьких пестреньких «книжечек». Одновременно он ощутил и горечь обиды на всех этих «скучных», которые отозвали его из Вены в захолустный гарнизон. Это была невинная детская обида, скорее, блажь, чем осознанная ненависть.

— Я могу и назвать господ, если это будет угодно господину барону, — сказал Лазик.

— Хорошо! — согласился Тайтингер. — Великолепно!

Лазик не нашелся с ответом. Его сердце бешено колотилось, руки и ноги налились свинцом, но вместе с тем он чувствовал, как мысли вспугнутой птичьей стаей завихрились в его горемычной голове. Две тысячи птиц, две тысячи мыслей одновременно, что ни мысль — то гульден, две тысячи гульденов.

Барон Тайтингер спросил:

— Стало быть, две тысячи?

— Так точно, господин барон, — выдохнул Лазик.

— Зайдите за ними завтра, — распорядился Тайтингер.

Лазик не без труда поднялся из-за столика. Низко поклонившись, пробормотал:

— Остаюсь навеки благодарен вам, господин барон.

— Бог помочь! — ответил Тайтингер. И сунул брошюры в карман.

Обычным манером, как поступал уже не раз, он телеграфировал «скучному» управляющему: «2000 империалов».

Две тысячи прибыли, но с сопроводительной телеграммой: «Требуемое прилагается, ждите срочного письма».

Эту телеграмму барон порвал в клочья из-за непреодолимого отвращения к обороту: «срочное письмо». Он положил деньги в конверт, велел портье вручить их «господину, приходившему вчера после обеда», и сел в пароконный экипаж. Он уже давно не бывал в Гринцинге. А завтра ему надлежало вернуться в гарнизон.

В купе вагона Тайтингер, как правило, сразу же засыпал. Но сегодня он тщательнейшим образом штудировал «книжечки» Лазика, даже первый выпуск, который редактор уже успел прочесть ему вслух. Он представлял себе, что весь свет, должно быть, читает эти книжонки с тем же восторгом. Завтра он расскажет в полку о своем литературном открытии и, пожалуй, прочтет что-нибудь вслух в казино, правда, в отсутствие полковника. В таких радостных размышлениях время до самого прибытия в гарнизон пролетело незаметно.

Был уже вечер, когда он сошел с поезда. Редкий, скучный, холодный дождь моросил тихо, но настырно, окутывая влажным сумраком жалкие желтоватые керосиновые фонари на перроне. В зале ожидания для пассажиров первого класса также царило неописуемое уныние, и пальма на буфете поникла тяжелыми листьями, будто и она стояла не в помещении, а снаружи, под осенним дождем. Две газовые лампы, новшество и гордость станции, были прикрыты уже поврежденными здесь и там панцирными сетками и распространяли неверный мрачно-зеленый свет. Жалобное гудение исходило от них, похожее на жалобный плач.

И белая манишка кельнера Оттокара оказалась покрыта подозрительными пятнами неизвестного происхождения. Блеск позументов на тайтингеровском мундире победно ворвался на эту охваченную всеобщим унынием территорию.

Кельнер Оттокар принес ему рюмку «Хенесси» для сугрева и подал меню.

— Сегодня дежурное блюдо — суп с фрикадельками из печени, господин барон!

— Заткни пасть, — радостно отозвался Тайтингер. Как правило, эти слова означали призыв поступить прямо противоположным образом, и Оттокар это знал. Поэтому он предложил вдобавок жаркое с хреном и вареники со сливами, специально приготовленные. — Заткни пасть и подавай, — приказал Тайтингер.

От коньяка он еще больше повеселел, и аппетит его усилился. Он поднялся, только теперь надумав снять шинель. Оттокар поспешил помочь ему. Из правого кармана шинели выглядывали пестрые края произведений Лазика. Жадный взгляд Оттокара тотчас же их приметил.

— «Истории большого света и полусвета», — позволил себе прокомментировать кельнер. Раз уж ротмистр сказал: «Заткни пасть!», с ним можно было говорить обо всем.

— А, вы тоже это читаете, Оттокар? — спросил Тайтингер.

— Каждое утро в «Кроненцайтунг», господин барон, покорнейше позволю себе заметить! Сначала эти истории печатаются там, еще свеженькими, прямо с пылу, с жару!

— Ах так, ах так, — только и промолвил Тайтингер.

Ел он со здоровым удовольствием, мясо нашел «отличным», а вареники — «прямо-таки интересными», выпил с кофе рюмку сливовицы и решил задержаться в зале ожидания до прибытия вечернего поезда из Вены в 11.47, на котором иногда приезжали запаздывающие сослуживцы, по большей части офицеры полка ландвера, с которыми делили гарнизон драгуны самого Тайтингера. Да к тому же на улице лил отвратительный дождь. Фиакры были мало приспособлены для езды по этому городу, да и мостовая оставляла желать лучшего. Разумнее было посидеть здесь. Бывают такие настроения, выпадают такие вечера. Пока находишься на вокзале, ты не обязан возвращаться в гарнизон. Можно велеть Оттокару разложить пасьянс. Сам Тайтингер считал такое занятие неприличным для офицера. Оттокар раскладывал за него карты, стоя напротив с задумчивым видом и перекинув через плечо салфетку, словно сервировал стол. Но на самом деле Оттокар говорил и говорил. Он был еще молод и собирался в дальнейшем «поправить свои дела»; в Вене он выучился на официанта и в Вену же намеревался вскоре вернуться. Там, в столице, еще случаются истории вроде тех, что описаны в книжечках и в «Кроненцайтунг». Да, кстати, многие господа описаны так точно, что их можно даже узнать.