Через несколько дней, на протяжении которых он ощутил редкое одиночество и даже в известной мере ожесточился, поскольку ему казалось, будто не он сторонится былых друзей и коллег, а напротив, те сознательно избегают с ним встреч, Лазик начал каждое утро просматривать в издаваемом полицейским управлением бюллетене «Безопасность» сведения о прописке в гостиницах всех новоприбывающих гостей столицы. Из всех представителей «верхних десяти тысяч», тайком наведывавшихся в свое время в заведение Мацнер, его интересовал исключительно барон Тайтингер. Лазик еще и сам не знал, под каким предлогом приблизиться к ротмистру и что, собственно говоря, можно и нужно ему предложить. Знал он только, что разговор с Тайтингером необходим и неизбежен. Знал он также, что пятнадцатого ноября истекает срок уплаты трехсот гульденов, которые он задолжал «кровопийце» Броцингеру. Лазику в эти дни казалось, будто он очутился на судьбоносном перепутье. Не выраженная отчетливо мания величия туманила ему мозги и заставляла порой думать, что сейчас — сейчас или никогда — он должен принять главное в своей жизни решение.
Однажды он и в самом деле обнаружил в «Безопасности» справку о прописке ротмистра. Тот, как всегда, остановился в «Империале». Лазик тотчас же отправился к нему, не продумав заранее, что именно он скажет барону, хуже того, он и сам не заметил, как ноги понесли его по направлению к «Империалу». В кармане у него было несколько цветных брошюрок, и по дороге он то и дело вытаскивал их и глазел на собственное имя, напечатанное на обложке. Напечатанное жирной черной краской как раз под ядовито-зеленым диваном, на котором возлежала девица. Он думал также о трехстах гульденах и о пятнадцатом ноября — и «кровопийца» Броцингер казался ему еще страшнее и отвратительнее всегдашнего, хотя за последние два года Лазик недурно изучил его и даже овладел искусством укрощать — «обламывать его ядовитые зубы», как он сам это называл.
Барону Тайтингеру было чрезвычайно неприятно принимать посетителей. Известных ему людей он в большинстве недолюбливал, они казались ему «скучными», а «скучный» человек запросто может превратиться по меньшей мере в «пошлого», если на общение с ним не сумеешь настроиться заранее. Когда ему подали визитную карточку Лазика, он поначалу испугался. Одно только имя Лазика вызвало у него весьма нехорошие ассоциации. Под именем «Бернгард Лазик» стояло слово «редактор». А это была одна из тех профессий, которое барон Тайтингер считал воистину зловещими. Кроме армейской газеты, он никаких других не читал. Более того, когда ему случалось покупать сигареты в табачной лавке, он нарочито отводил взгляд от нагроможденных безобразными кипами, резко пахнущих свежей типографской краской газет. Он в точности не знал, что в газетах печатается и для чего, собственно говоря, они издаются. Увидев в кафе какого-нибудь господина из тех, что вечно сидят над кипой развернутых газет, он испытывал нечто вроде гнева. А теперь ему предстоит принять редактора, так сказать, в натуре! Немыслимо! Он положил визитную карточку обратно на металлический поднос, сказал кельнеру: «Я никого не принимаю!» — и с облегчением вздохнул.
Но не прошло и трех минут, как перед ним предстал лысый человечек с пепельно-серым лицом и седыми, уныло обвисшими, усами.
— Я редактор Лазик, — сказал незнакомец.
Голос его был слабым и ломким и напомнил ротмистру жалобное звучание расстроенного клавесина, на котором ему когда-то, кажется, еще в детстве, довелось играть.
— Что вам от меня нужно? — спросил Тайтингер.
— Мне бы хотелось, чтобы господин барон выслушали меня, — ответил Лазик. — В его собственных интересах, — добавил он тут же еще тише, почти плаксиво.
— Да, ну так что? — сказал Тайтингер, заранее решив вообще ничего не слушать.
— Если господин барон позволят, — начал Лазик, — история тут далеко не простая. Речь идет об одном деле, связанном с полицией, и строго конфиденциально…
— Я не желаю ничего конфиденциального, — прервал его ротмистр. Хотя он заранее решил вообще ничего не слушать, но сейчас вынужден был внимать каждому звуку, произносимому этим печальным тоном. Странной силой обладал голос редактора.
— Конфиденциальность не означает доверительность, — продолжил меж тем этот голос. — Дело в том, что тут недавно умерла некая Жозефина Мацнер…
Это имя произвело на Тайтингера такое впечатление, словно его стукнули по уху, а может быть, и дали чем-то тяжелым по виску.
— Так, значит, она умерла? — переспросил он, и в глазах у Лазика тут же замигали веселые язычки пламени.
— Умерла, — подхватил он, — и, можно сказать, в одночасье! А девице Шинагль, которая сейчас сидит, оставила по завещанию самую малость. Слишком мало для такого крупного состояния.
Лазик ненадолго смолк. Он решил выждать. Хотя ротмистр тоже оставался безмолвен, молчание его было столь явно заинтересованным, что Лазик почувствовал прилив свежих сил. Голос его, когда он все же заговорил, окреп. И хотя он по-прежнему стоял у столика в вестибюле и по-прежнему походил на посыльного, но теперь отважился ухватиться обеими руками за кожаную спинку пустого стула. Выглядело это так, будто он считал, что по меньшей мере его руки уже получили право присесть за столик к ротмистру. Тайтингер заметил это — сперва с раздражением, но уже мгновение спустя — с рассеянным пониманием. Не признавшись еще самому себе, что этот зловещий человечек его заинтересовал, пусть и тягостным образом заинтересовал, он решил, что вертикальное положение, занятое редактором у столика на неопределенно долгое время, может броситься в глаза посторонним. Поэтому он сказал: «Присаживайтесь!»
Он и сам не заметил, как Лазик очутился на стуле. Уселся он так проворно, что Тайтингер поневоле пожалел о сгоряча сделанном предложении. Серебряный портсигар ротмистра лежал на столике раскрытый. Ему очень хотелось сунуть в рот сигарету, но тут сидел теперь этот тип — не следовало ли предложить сигарету и ему? Тайтингер точно знал, как нужно вести себя с равными, с вышестоящими, с подчиненными и со слугами, но не мог придумать, как обходиться с редактором. После долгих колебаний он решил сначала сам закурить, а уж потом предложить сигарету редактору.
Лазик курил медленно и почтительно, чуть ли не благоговейно, словно именно «Египетские» представляют собой особо изысканную марку сигарет. Он вытащил из кармана брошюрки и разложил их на столике.
— Я издаю это сейчас, господин барон, — сказал он. — Пожалуйста, взгляните только на самое начало!
— Я не читаю брошюрок, — отказался Тайтингер.
— Тогда, может быть, я почитаю вам вслух?
И, не дожидаясь разрешения, Лазик начал читать. А, теперь все равно, подумал Тайтингер. Но, удивительное дело, сразу после слов «Кем же была эта Жозефина Мацнер?» его охватило мальчишеское любопытство. С нескрываемым удовольствием подавшись вперед, он принялся слушать историю об основании заведения Мацнер, и по характерным признакам, которыми снабдил автор завсегдатаев публичного дома, обозначив их, правда, только инициалами, он, к своей огромной радости, начал узнавать то одного, то другого из былых друзей и приятелей — «скучных», «безразличных» и «очаровательных»… Когда Лазик, сделав паузу, скромно, чуть ли не озадаченно спрашивал: «Можно продолжать?», Тайтингер ободрял его:
— Читайте, читайте же, милостивый государь!
— Это первый выпуск, — сказал автор, прочитав всю первую брошюрку от начала до конца.
— Продайте мне эти книжечки, — сказал ротмистр.
— Может быть, господин барон позволят преподнести их в дар? — поинтересовался Лазик.
И вот он уже стучит по металлическому поребрику стола карандашиком и требует у кельнера письменные принадлежности. И вот все уже стоит на столике, и Лазик окунает перо в чернила и вписывает посвящение в каждую из трех брошюрок: «Господину ротмистру барону Тайтингеру почтительнейше посвящается. Автор Бернгард Лазик».
— Большое спасибо, — сказал барон. — И пришлите мне следующие. Я с удовольствием их прочту.
