Августа, переодевшаяся в тёмно-коричневое платье, решительно вошла в гостиную.

-- Папа, ты позволишь мне проводить гостя? -- гневно прозвенел её голос.

Не дав мне опомниться, девушка схватила меня за руку и почти силком вывела в прихожую.

-- Уходи немедленно! -- велела она мне.

-- Чем я виноват? -- жалко поразился я.

-- Ты? Ничем! Так, постой -- я с тобой выйду на площадку!

Прикрыв за собой дверь, Августа воскликнула, едва не со слезами в голосе:

-- И вот так всегда, понимаешь? Всегда! "В нравственном отношении небезопасная"! "Духовная подготовка"! Можно так жить, по-твоему? Ты пробовал? А я так живу! Беги отсюда, Володя! Со всех ног! So schnell wie du kannst! Я тебе позвоню вечером...

VI

Девушка действительно позвонила мне вечером, правда, следующего дня. В тот день, когда я пришёл на консультацию, она спустя пять минут после моего ухода выбежала на улицу, чтобы догнать меня, прямо в том домашнем тёмно-коричневом платье. Зачем? Бог весть! (Родители это, само собой, крайне не одобрили и очень переполошились.) Конечно, она не догнала меня, но простудилась (апрель был холодным), и вот, оказывается, заболела. Сильный кашель (она кашляла и по телефону), утром приходил врач, подозревают бронхит.

Не зайду ли я как-нибудь её навестить? Не сегодня, а денька через два?

Разумеется, я пришёл. Маргарита Сергеевна приветствовала меня вежливо, но крайне сдержанно. Она не одобряла мой приход и намекнула, что больную тревожить не стСит, но не отказала в посещении, спасибо и на том. Господина пастора дома не было.

У постели Августы я просидел минут десять. Разговаривали мы шёпотом: и для того, чтобы ей лишний раз не напрягать горло, но и потому, что у стен бывают уши...

-- Я ужасно тебе рада, Володя!

-- Зачем ты выбежала на улицу? -- мягко попенял я. -- Неужели нельзя было позвонить? Ты знаешь мой номер, я бы вернулся, сразу!

-- Поди узнай зачем! Хотела заболеть, наверное. Чтобы тебе стыдно было. Я -- бешеный, шальной, злой человек... Знаешь ты, что мой женишок, Герман, мне готовится сделать предложение?

-- Нет, я не знал.

-- Теперь знаешь. И молчишь?

-- Что я должен сказать?

-- Конечно! Что ты можешь сказать...

-- Августа, милая, ты ведь от меня сама потребовала обещания о том, чтобы...

-- Слышать ничего об этом не хочу! -- сердито прервала она меня. -- Всё ерунда! Что это тебе вообще в голову взбрело, а? И я тоже хороша: зачем вспомнила?

-- Не волнуйся, тебе вредно громко разговаривать!

-- Тоже мне нянька нашлась! Усатый нянь! У тебя, правда, и усов-то нет...

-- Извини, я тебя рассердил, -- заметил я с грустью. -- Мне лучше уйти.

-- Нет-нет, как это уйти! -- вдруг перепугалась она. -- Пять минут не побыл -- и уйти! Но если хочешь -- уходи! Я не заплачу!

Уткнувшись в подушку, она всё-таки заплакала, горько. Я сел ближе, попробовал осторожно взять её руку. Девушка не дала мне руки, выдернула -- но через пару секунд протянула снова, схватила мою ладонь, притянула к себе. Положила мою ладонь на своё одеяло и указательным пальцем принялась чертить на ней буквы:

Я

Т

Е

Б

Я

О

Ч

Е

Н

Ь

Л

Ю

Б

Л

Ю

Мне стало жарко от этого признания.

-- Я тебе ничего не сказала, -- произнесла Августа вслух, прохладно, уже с сухими глазами. -- Ты запомнил? Ничего не сказала. Спасибо за то, что навестил, но я тебя задерживаю, правда?

VII

Девушка не звонила мне целую неделю -- и вдруг пришла на учёбу. Увидевшись на первом этаже пятого корпуса, мы так обрадовались, что побежали друг другу навстречу и взялись за руки. (Обняться не решились: так ведь мы и не знали, ктС мы друг для друга.)

Августа рассмеялась.

-- Отчего ты смеёшься? -- спросил я, тоже едва сдерживая улыбку.

-- От радости... Пойдём, я тебе должна сказать важное!

-- Куда?

-- Куда угодно! В беседку!

-- У тебя сейчас лекция, наверное? -- уточнил я на всякий случай.

-- Плевала я на эту лекцию!

В сотне метров от пятого учебного корпуса нашего вуза стояли жилые дома, во дворе этих домов имелась стандартная, советских ещё времён, детская горка, песочница, железная карусель и шестиугольная сваренная из железных труб беседка, которую попеременно занимали то дети, то местные алкоголики, то, порою, студенты. В тот час беседка была пуста, мы укрылись в ней. Продуваемая ветром, она была не лучшим убежищем, но требовалось хоть какое: крупными хлопьями падал снег, тут же тающий и покрывающий землю слякотью. Не самая лучшая была погода.

Прерывисто вздохнув, Августа принялась рассказывать. Её жених, некий Герман Игоревич, исключительно положительный человек, друг отца, тоже лютеранин и прихожанин кирхи, в последние дни болезни девушки приехал к ним домой и, пробыв полчаса, сделал вежливое предложение. Только он отбыл, родители вошли в комнату едва не со слезами на глазах и благословениями на устах. Девушка сказала им, что сейчас ответ дать жениху не готова. Маргарита Сергеевна и Эдуард Леопольдович продолжали настаивать на том, что надо решиться, и поскорей. Тогда она, не помня себя, взбунтовалась, наговорила родителям -- первый раз в своей жизни, наверное -- массу неприятных, обидных вещей, а заодно объявила им, что убежит из дому!

-- Что же теперь? -- спросил я.

-- Бежать из дому, что ещё! Я решилась.

-- Навсегда?

-- Нет, на пару дней. Ну, на недельку... Кто знает, как пойдёт... Я просто хочу, чтобы они поняли, что я не девочка, не пластмассовая кукла, которую можно класть в коробку! Перевязывать ленточкой! Передавать в чужие руки как подарок!

-- Неужели это обязательно нужно? -- засомневался я. -- Ты ведь можешь просто отказать ему: тебя никто не заставит выходить за него замуж! Мы не в тринадцатом веке и не в азиатской стране живём, слава Богу!

-- "Я могу"... Тебе легко рассуждать! Ты, наверное, можешь жить как рыба, с рыбьей кровью, пучить глаза и говорить умные вещи! Премудрый пескарь! А я не могу! Я с ума сойду, если всё останется как есть!