О эти странности человеческой души!

Вот так Якуб Пешек вступил в партию. Так, и никак иначе!

Якуб все еще стоял. Постепенно, напрягая все свои силы, он пытался успокоить себя. Он разглядывал лица, на которых застыл вопрос, что же будет дальше, и на которых было написано очевидное и нескрываемое удовлетворение: начинается хорошее представление, как и ожидали. Он смотрел на заносчивые чужеземные растения зимнего сада.

В человеческих ли силах вообще объяснить здесь, как тогда в действительности было? Стоит ли вообще объяснять что-то этим людям? Однако молчание будет твоим поражением, Якуб. Как же ты теперь поступишь? Сдашься этим крикунам? Допустишь, чтобы Алоис Машин сыграл роль героя в этой комедии?

Нет, Якуб не ягненок. Лучшая оборона — это нападение.

— Так пан Машин пересказал вам эту сказку немножко иначе? А не рассказывал он вам также, что три года сидел в тюрьме? И за что он там, собственно…

Ему не дали докончить. Раздался тот же голос, который секунду назад спрашивал о том, как Якуб попал в партию:

— Ведь как раз поэтому он здесь и сидит, пан Пешек. Именно из-за тех трех лет тюрьмы, потому что они служат свидетельством одной из тех вещей, которые вы делали после Февраля и о которых хотели немножко иначе рассказать вы, пан Пешек.

Веселье в зале было неподдельным. Якуб тяжело опустился на стул.

Иногда в голове человека возникают навязчивые идеи. О материальности души, о существовании чудовища в озере Лохнесс, о заболевании раком или о знатном происхождении.

С четырнадцати лет Лойза Машин был убежден, что он сын графа Чернина, и его убеждение укреплялось точно по правилам навязчивых мыслей: полным отсутствием доказательств «за» или «против».

Случались с ним и забавные происшествия, главным образом во время посещений корчмы. Он гордо входил туда в шляпе и с кнутом в руке, потом, выпив несколько рюмок горькой, начинал выдавать самые большие тайны своей жизни: как пан граф тайно принимает его по ночам, как катается и плачет из-за того, что нельзя усыновить его — слишком поздно, так как человек не может стать графом, если когда-либо был кучером.

Время от времени графу доносили, что рассказывает о нем Лойза. Большей частью граф не придавал этому никакого значения и воспринимал все как шутку, в других случаях он только махал рукой и ворчал:

— Такого глупца я бы мог сделать разве что только со своей кобылой Парадиз, но я что-то не припоминаю этого!

Однако пришло время, когда кто-то постучал в дверь домика Лойзы. Испуганный Лойза негромко выругался, но дверь все же открыл. На пороге стоял незнакомец.

— Это вам посылает один человек, которого вы хорошо знаете, — сказал человек, убедившись, что перед ним стоит нужное лицо, и, не произнеся больше ни слова, удалился.

От сильного волнения у Лойзы тряслись руки, в которых он держал сверток. Он хотел окликнуть человека, узнать от него все сразу же, но не сделал этого. Быстро закрыв дверь на замок, он несколькими прыжками добежал до кухни и стал искать ножик, чтобы перерезать тонкий, но прочный зеленый шпагат. Развернув бумагу, он увидел картонную коробку и лист бумаги, на котором было что-то напечатано на машинке. Что сделать раньше? Открыть коробку или прочитать написанное? Никакие слова ни на какой бумаге так не важны, как то, что не только имеет вес и объем, но и что еще можно пощупать руками.

В коробке лежали пять тысяч крон, а под ними рулон листовок, напечатанных мелким шрифтом на тонкой бумаге.

Лойза схватил письмо:

Это было весной 1949 года. Когда в нескольких местах в округе появились первые листовки, Лойзу снова посетил тот самый неизвестный человек. Он даже посидел с ним какое-то время на кухне. Потом он приходил еще дважды, а сам Лойза спустя восемь месяцев после того, как взял в дрожащие руки первую посылку, исчез на три года.

Во втором ряду поднялся пожилой человек и, прежде чем начать речь, представился:

— Меня зовут Зденек Беранек. Я бывший учитель, сегодня — член районного комитета.

Он говорил спокойно, с оттенком снисходительности, которая, однако, с каждым словом перерастала в самонадеянное презрение.

— Судопроизводство пятидесятых годов — это настоящее искусство. Оно предъявляло такие обвинения, которые едва бы мог придумать сам Вальтер Скотт с его безграничной фантазией. Я находился в тюрьме с паном Машином все эти три года. Только мое заключение было вдвое длиннее. Я могу со всей ответственностью заявить, что единственной виной пана Машина тогда было, то, что он является сыном графа Чернина и носит в себе, таким образом, некоторую часть голубой крови. Это большой грех. Кровь должна быть только красной. Не так ли, пан Пешек?

Якуб окинул этого человека холодным взглядом, заметил, как он садится, шепчет что-то соседу, тот отвечает ему, а пан Зденек Беранек самодовольно кивает и прищуривает глаза.

С каких это пор товарищи по заключению решают, виновен или не виновен кто-либо?

Якуб решил, что не скажет в ответ Беранеку ни слова.

Он посмотрел на Ярослава. Тот сначала постарался выдержать его взгляд, но потом отвел глаза и посмотрел на часы.

— А как с твоей кровью, Ярослав? У тебя должно быть голубой крови по меньшей мере на четверть. Тебе это никогда не мешало?

В зале было достаточно много людей, которые поразились тому, как фамильярно этот твердолобый старик, сидящий впереди за столиком, обращается к одному из ведущих и солидных редакторов на радио. Этих людей пригласили сюда только поприсутствовать на спектакле, но времени на обстоятельный инструктаж у организаторов этого спектакля, очевидно, не было. Однако пришедшие сразу поняли, что этот старик, сидящий впереди, задел всех за живое и устроил таким образом большую дисгармонию в их концерте.

Всем стало ясно, что надо что-нибудь сказать и Ярославу Машину, хотя, в плане это было предусмотрено на случай крайней необходимости и на более позднем этапе. Несколько поднятых рук и несколько брошенных слов, которые не давали ясного представления, принадлежат ли они всему залу или только узкому кругу, имели задачу спасти сценарий. Но такой легкой победы Ярослав не хотел.

Ярослав Машин, сын Алоиса и муж Марии, дочери Якуба, уважаемый редактор, поднялся и надолго задумался, прежде чем сказать первое слово. Он уже давно привык к такой паузе в тот момент, когда глаза слушателей следят за его губами. Он уже давно усвоил, что мысль, которая имеет достаточный вес и силу, пока мы сидим и готовимся к ее публичному высказыванию, меняет свою окраску, как только мы встанем, меняет настолько, что мы можем от нее даже отказаться. В такой ситуации необходимо еще раз все быстренько взвесить. Ярослав Машин давно заметил и то, что такие паузы хорошо влияют и на слушателей. Он знает, что крикуны, которые высказывают то, что в данный момент пришло им в голову, не вызывают доверия, если даже и говорят чистую правду.

Однако сегодняшнее раздумье Ярослава Машина перед первым словом совершенно не похоже на все предыдущие. В его голове нет никаких серьезных мыслей. Там только хаос.

— Пан учитель Беранек за одну остроумную реплику пожертвовал серьезным содержанием нашей беседы… — сказал он.

Но в голове его еще стоял шум; беспорядок в мыслях не давал возможности найти точку, вокруг которой можно было бы создавать стройную систему. Да и вообще, идет ли речь о серьезной беседе?

— Не понимаю, почему здесь вообще нужно говорить о крови?..