В СССР погибло от голода 10 миллионов человек! — провозглашает с телеэкрана манипулятор Максим Шевченко. Почему 10? А что, цифра красивая, круглая. Кто больше!? Нет проблем — с Украины слышна та же „круглая“ цифра, но теперь как число жертв только в этой республике, уничтоженных ради мести за прежние деяния украинцев.
„Если бы не было массового повстанческого движения 20-х гг., Москва не организовала бы уничтожения в 1932–1933 гг. 10 миллионов крестьян…“[356] — говорит о трагедии украинского селянства глава ассоциации наследников голодомора Л. Г. Лукьяненко. Наследники жертв вовлечены в пропагандистскую кампанию, организаторы которой не заинтересованы в поиске реальных причин и масштабов трагедии. На Украине почти официальной стала точка зрения, в соответствии с которой Сталин специально устроил голод, чтобы „отмстить“ украинцам за повстанчество прошлых лет и покарать за повстанческие настроения. Правда, к 1932 г. активное сопротивление крестьян коллективизации уже было сломлено. Пропагандистское построение о том, что „Москва“ стремилась покарать украинцев за повстанчество начала 20-х гг. опровергается просто — от голода пострадали и те районы, где повстанчество в 20-е гг. было скромным (Казахстан), а вот Тамбовщина, прославившаяся Антоновщиной, пострадала куда меньше, чем Казахстан. У голода 1932–1933 гг. и повстанчества общая причина. Государство стремилось получить максимум хлеба в производящих регионах. В 20-е гг. это вызывало вооруженное сопротивление, а в 30-е гг. сопротивление было сломлено, государство вырвало хлеб у обессиленного населения для своих нужд, и разразился голод.
Нет доказательств того, что какие-то действия власти были направлены специально против украинцев. Среди пострадавших регионов — и российские Воронежская, Курская, Свердловская, Челябинская, Обско-Иртышская области, Азово-черноморский и Северный края, Поволжье, Северный Кавказ и Казахстан.
Разумеется, на Украине была своя специфика изъятия хлеба, свои жестокости власти против крестьян. Иногда не только публицисты и политики, но и серьезные украинские историки представляют эти жестокости качественно большими, чем в России, направленными на то, чтобы сломить свободолюбивый дух именно украинского народа. Ведущий украинский исследователь голода (голодомора) на Украине 1932–1933 гг. С. В. Кульчицкий считает: „Когда у крестьян, не имевших хлеба, забирали горох и сухофрукты, оставляя их в январе 1933 г. без продовольственных запасов до предстоящего урожая, это могло означать только одно: государство не хлеб заготовляло, а наносило по сельской местности превентивный удар, стремясь при помощи репрессий избежать ситуации, возникшей в январе-феврале 1930 г. Опыт 1921 г. показывал, что голодающее село не способно к возмущению“[357]. Одно из другого не следует. Необходимо выяснить, чем мотивировалось изъятие гороха и сухофруктов. Это было и наказание — но за недоимки, а не за повстанческие настроения. Чтобы пресечь их, было достаточно обычных репрессий, которые никто не отменял. Как раз опыт 1921 г. показал, что именно крестьянин перестает бунтовать, когда у него появляется перспектива сытости. В 1921 году Украина пылала огнем восстаний, а введение НЭПа вскоре изолировало повстанческих вожаков. Но в 1933 г. изъятие продовольствия могло быть и не только репрессией, а конвульсивной попыткой местных руководителей отчитаться по валовым показателям, компенсировать недостачу. Это продовольствие тоже было нужно для прокорма рабочих строек, например.
Была специфика и в России: „Следует не забывать, что в российских регионах было и то, чего не было в Украине. Это порки крестьян в колхозах Нижне-Волжского края в период сельскохозяйственной кампании 1931 года, а также поголовное выселение казачьих станиц на Кубани за „саботаж хлебозаготовок““[358]. Ключевые факты при сравнении трагедий в двух республиках — все же цифры гибели людей. А они-то как раз остаются спорными.
Гибель одного человека — это трагедия. Гибель сотен тысяч — сколько бы их ни было — трагедия со множеством нулей. Этически нет различия между гибелью одного миллиона или десяти миллионов людей. И то, и другое — катастрофа, которую нельзя оправдать высокими целями промышленного развития (и не только советского, но и, скажем, британского, построенного на костях ирландцев, индусов и других подданных империи). Почему же тогда так горячи споры о числе погибших, откуда эта гонка цифр с аукционным кличем: „Кто больше!?“
Если злодеяния коммунистов были беспрецедентны, то как они смеют теперь осуждать нынешних политиков за их „крошечные“ злодеяния! К тому же очень хочется, чтобы тебе, живущему в XXI веке, кто-то был обязан за жертвы, принесенные твоими предками (или даже не твоими, а просто жившими на этой земле). Чтобы мир жалел тебя, потому что когда-то был холокост украинского народа (или казахского, или русского, или еврейского). Только индийцев, погибших от наводнения, и поныне считают тысячами, сообщая об этом в конце выпуска новостей после приоритетных репортажей о западном школьнике, убившем несколько одноклассников…
Оценочные данные умерших от голода разнообразны — от 2 до 12 миллионов[359]. Первые оценки масштабов голода, сделанные в СССР еще в 70-е гг., исходили из демографических потерь[360]. Но „исчезнувшее“ население — это не только умершие, но и уехавшие из пострадавших районов, и не родившиеся, потому что в тяжелую годину родители решили подождать. Оценить количество людей, покинувших голодающие регионы сложно, так как они часто скрывались от властей. Сталин понимал, что масса беженцев из голодающих районов может вызвать непредсказуемые последствия для его политики, и зона бедствия была, насколько возможно, блокирована. Но люди все равно нелегально просачивались. К началу марта 1933 г. было задержано 219,5 тысяч человек пробравшихся из голодающих районов, из которых были возвращено 186,6 тысяч[361].
В 1927–1931 гг. средняя смертность в СССР составляла 2,7 млн. человек, а в 1932–1933 гг. — 4 млн., что составляет прибавку 2,8 млн. за два года. К ним В. В. Цаплин предлагает прибавить и 1 млн. незарегистрированных смертей[362]. Но это предложение трудно признать обоснованным по двум причинам. Во-первых, почему именно миллион, а во-вторых, какая-то часть смертей не регистрировалась и в прежние годы.
В литературе высказывалась критика достоверности статистики смертности, но она может относиться и к оценке смертности в предыдущие годы.
Не любое повышение смертности происходит за счет именно смерти от голодного истощения. Значительная часть повышения смертности пришлась на болезни, которые могли быть связаны с плохим питанием, а не на голодную смерть непосредственно. Так, например, в 1992–1994 гг. смертность выросла с 12,2 до 15,7 человек на 1000 населения. Но это не значит, что такой сдвиг произошел в результате голода.
Для понимания проблемы также важно сравнить уровень смертности в СССР в 30-е гг. и в России в середине XIX века, в той Российской империи, которая является идеалом для значительной части нынешних критиков сталинизма. В 1933 г. на 1000 человек умерло по разным данным 40,6-42,6 человек. Это примерно столько же, как в начале правления Александра II (53 человека в городе и 39 — в деревне). Советские статистические данные оспариваются. Впрочем, статистика смертности в русской и украинской деревне середины XIX в. тоже может быть неполной. Средняя Азия и Кавказ по понятным причинам в российскую статистику не попали. В 1932 г. смертность составила 20,2-27,7 чел. на тысячу, а в 1934 г. — 18,1-23,7. Для сравнения — в лучшие годы Российской империи смертность составила 27 чел. на тысячу в городе и 32 чел. на тысячу в деревне[363]. Это хуже, чем даже в отнюдь не благополучные 1932 и 1934 гг. Таким образом голод 1932–1933 гг. — это катастрофический провал в вялотекущую голодовку времен Российской империи. Уже в 1934 г. ситуация со смертностью в СССР стала лучше, чем в Российской империи.
