Я говорю брату однажды:

– Что ж это, Христо, Никифор нас все хвалит, а дочь отвращается от нас. Я же тебе скажу, что она мне и лицом и всем очень нравится. Не попросить ли ее у отца? Может, и доктор поможет… Скажем доктору.

А брат говорит:

– Глупые ты вещи говоришь, Яна́ки! Ты веришь Никифору, что он нас так любит! Иди проси, когда хочешь, а я срамиться не стану. – Другое дело война, или восстание, чтобы мы резались с турками… А другое дело – дочь дать нам с тобою… Он купец богатый… Не верь ты ему, когда он говорит: «Я все для них сделаю».

Я опечалился и говорю:

– Значит нет для нас Афродиты? А брат с досадой:

– Хорошо! Сказал я тебе: что нам невозможно, то Богу возможно. Только ты мне верь и слушайся меня во всем, что я тебе скажу.

Я говорю:

– Пусть будет так! – и опять успокоился.

– В это самое время случилось нам с братом Христо, прежде чем к себе в Сфакию вернуться, сделать одно удивительное дело… Все в городе и кругом в селах, и потом наверху у нас в горах хвалили нас и превозносили за это дело… И правда, что очень забавная была эта вещь. Я тебе расскажу все по порядку. Когда этот франкопапас (его фамилия была мсьё Аламбер) взял много силы в нашем месте, стал народ городской в Канее и из окрестных сел толпами ходить к нему во франкскую церковь и записываться у него в список, чтоб иметь защиту французского консульства. Люди разумные и хорошие из наших не знали, что и делать, чтобы помешать анафемской пропаганде. Доктор Вафиди давно уже сокрушался и почти плакал об этом. Он приходил в лавку к Никифору и говорил ему:

– Кир-Никифоре́! Совсем зафранкствовал народ! Что нам делать?. Никифор говорит: «Ты не очень пугайся, они это все хитрят, чтобы в торговых и тяжебных делах иметь облегчение. Это все твои возлюбленные турки тому причиной. Эти турки, с которых ты столько денег за дешевые пилюли берешь. Правительство слабое, расстроенное, консулов боится… Консула распоряжаются здесь, как хотят; если бы католические консула не были сильны, пошел бы разве к ним народ?» – «Друг мой! – говорит Вафиди с великою горестью, – друг мой хороший!.. Паша сам очень недоволен; он и мне поручал не раз распространять в народе, что паспортов настоящих французских выдавать все-таки им не будут и чтобы не думали, будто они от турецкого начальства будут свободны после этого. Я, говорит, говорю каждый день; но народ у нас хитрейший, не верит, и все знает, что ему нужно; знают они, что Франция имеет право в Турции католиков и унитов как своих подданных защищать, и не слушают меня. Впрочем, я с полгода тому назад начал одно дело для спасения народа, но не знаю еще, будет ли плод от моих трудов»… Тогда он не открывал, какое это дело. Но позднее узнали мы, что он на остров Сиру, где русский консул был, писал, что здесь также необходимо русский флаг поднять и тогда пропаганда эта кончится. Послушались его, и в тот самый год, как капитан Коста́ стал ездить с нами часто в Канею, незадолго до этого приезда нашего, приехал в Крит русский консул, и дело католиков начало портиться. Паша подружился с русским консулом, стали они вместе стараться, и паша скоро потребовал от французского консула и от мсьё Аламбера, чтоб они объявили на бумаге, что те критяне, которые унитами станут, французскими подданными от этого не сделаются, а все будут турецкими райями, как прежде. Французы эти – посмотри какое лукавство! – видев, что отказать паше в таком законном деле нельзя, написали объявление и повесили его во франкской церкви не на виду, а за дверями, в темном углу. Входят люди в церковь, дверь отворена, и объявления не видит никто. Однако Вафиди и Никифор постарались объяснить это людям; люди отыскали за дверью объявление и стали читать. «Не будет настоящей защиты от Наполеона в делах! На что ж ходить к франкопапасу, только грех!» И перестали ходить и каялись у епископа, кланялись ему. Зовет тогда нас с братом Христо однажды доктор Вафиди и говорит: «Паликары мои, что делать! У мсьё Аламбера остался список в тетрадке всех людей, которые записались унитами. Им теперь это неприятно и невыгодно… Не придумаете ли вы, молодцы умные, как бы эту тетрадку украсть у него». Брат смотрит на меня и смеется: «Яни может», – говорит он… Я не понимаю, что он говорит… Потом, когда мы от доктора вышли, Христо говорит мне:

– Тебя итальянка маленькая любит, не украдет ли она для тебя… – А я ему на это умнее его придумал и говорю: «На что итальянка, пойдем сами; – притворимся, будто записаться хотим, и украдем… У мсьё Аламбера окно низкое, в нижнем этаже. Так займи его разговором, а я украду. Или я займу разговором, а ты возьми и в окно беги, если в дверь трудно будет…» Брат говорит: «Однако и ты умен, я вижу…» «Зачем же мне быть глупым», – отвечаю я. И мы пошли к мсьё Аламберу. Согласились было на первый раз хоть так высмотреть все и потом уж, что Бог даст. Однако кончили все вдруг очень легко.

Приходим. Мсьё Аламбер принимает нас ласково; по-гречески говорит хорошо, хоть и не чисто, а все знает. Важный из себя, бритое все лицо; полный мужчина, как будто приятный.

«Добрый день вам, дети мои, добро пожаловать». Так все тихо и прятно. «Садитесь». Сели. Отсюда-оттуда начинается разговор. Христо жалобы разные на турок, на бедность нашей земли в горах… Мсьё Аламбер как узнал, что мы сфакиоты, обрадовался: «А! вы оттуда!.. Хорошо!.. Знаменитые горы ваши… Прекрасно! Прекрасно…» И от радости на кресле стал сидеть непокойно: и так сядет, и так пересядет, бедный… А мы ему уже как своему священнику: Геронта-му Геронта-му…[10]. Дело подвигается. Брат говорит, а я смотрю на стол его и на бумаги, и на окошечко, на улицу. Народ ходит… Пускай.

Наконец и о вере заговорили, зашел разговор. Христо говорит: «Клир у нас плох; ни от турок не защищает, ни жить нас не учит хорошо. Мы очень несчастны от этого. Такие помыслы бывают!.. Очень неприятно это»… Мсьё Аламбер за наших попов сейчас вступается. «Не судите строго ваш клир… Бедность, рабство, неученость… простота… Нет, есть у вас очень хорошие, очень прекрасные иереи… Почтенные; только незнание, незнание одно и бедность… Нам ведь легче, говорит, католикам, у нас святой отец, преемник Св. Петра, он ни от кого независим… Он всегда защитить нашу паству поэтому легче может… А не достоинство это наше или пороки греческого духовенства… Что же, церковь, к которой вы принадлежите, церковь апостольская тоже… Ее надо уважать… И обряды у вас прекрасные… Очень хорошие… мегалопрета,[11] говорит… Только одного у вас недостает… Надо, чтобы был один пастырь у стада… Больше ничего…»

Брат тогда прямо говорит: «Я давно это думаю, и вот младший брат со мною согласен. Запишите нас в книжку вашу».

Мсьё Аламбер встает, книжку берет и садится за стол. Я смотрю через плечо ему. Вижу, там у него Маноли – одеяльщик; Маврокукули Петр – столяр… Никола – сеис, и все имена, имена и по-гречески и по-франкски записаны. Пока он писал, мы с братом переглянулись, и Христо показывает мне глазами и руками карту большую на стене и на себя показывает; а мне показывает на тетрадку и на окно. Я понял. Как только мсьё Аламбер кончил, Христо говорит ему: «Извините, геронта мой, я хочу у вас спросить, где на этой карте Рим и где Иерусалим написаны…» Поп любезно поспешил с ним к карте и говорит: «Это как сапог – это Италия». А брат: «Я знаю, Италия как сапог – это наш учитель говорил…»

А я в эту минуту схватил тетрадку и в окно. Слышу только мсьё Аламбер: «Боже мой! Боже!» А тут и брат за мной вслед в окно выпрыгнул.[12] На улице в эту минуту людей было мало: оглянулись и пошли, а мы к доктору. Его нет дома. «Где?» «У Никифора». Мы туда. «Вот тетрадка!» Вот была радость всем, и смех, и похвальба… Люди просто давились от смеха и радости… Никифор опять нас хвалил. А доктор обнял нас, целовал и сказал Никифору: «Вот паликары. Вот греки! Вот эллины! Вот христиане! Таких, таких я хочу!.. Бог видит, кир-Никифоре́, что я жалею, зачем мои дочери еще малы для них… Я бы за любого из них отдал дочь и гордился… И что есть денег – все бы отдал!.. Что ты на это скажешь, Никифоре́, друже мой?» А Никифор вдруг ему на это очень сурово: «У всякого свой вкус… и свои интересы… Расти дочерей и отдавай их кому хочешь, мне что… А насчет тетрадки это очень хорошо они сделали».