Меж тем мужчина зашевелился своим ловким наперекор полноте телом, задвигал вращательно плечами и бедрами — и оказался вплотную прижатым ко мне.

Господи, ну, тесно было человеку, неудобно, вот он и нашел себе положение получше, попросторней, только и всего!

Но ведь никто, кажется, не давит на него с другого бока, почему он сам так давит на меня, так прижимается ко мне? — к тому же я, напряженно не поворачивая головы, явственно чувствую его пристальный прямой взгляд…

Надо выйти.

Но не последует ли и он за мной?

Может выйти дурацкая безобразная сцена. Ободренный моим молчаливым согласием — а как еще воспринимать мое поведение? — он пойдет за мной с глупым каким-нибудь разговором и надо будет посреди улицы как-то отвязываться от него, чтобы не привлечь — к нему в первую очередь! — внимание людей.

Я решился. Склонив голову набок, я тихо сказал, так тихо, чтобы слышал только он:

— Послушайте, с вашей стороны это слишком… Вы ошиблись адресом. И вообще, уличные и троллейбусные — и прочие публичные знакомства мне претят, даже если иметь в виду женщин, мужчины же тем более… Я современный человек, я многое понимаю, хотя не знаю, оправдываю ли, но мне известно, что существуют разные люди и разные отношения. Я просто опасаюсь, что с вашими методами вы можете когда-нибудь попасть в неприятное положение, если перед вами окажется человек не такой мягкий, как я…

Исчерпав слова, я посмотрел на мужчину.

Он смотрел на меня изумленно, разиня рот — и, похоже, слов моих то ли не расслышал, то ли не понял, то ли понял по-своему. Последнее и подтвердилось.

— Ах ты, пидор! — громко сказал мужчина. — Я думаю, чего он на дороге встал, как умывальник, не спихнешь его, вцепился, падла, а мне выходить скоро! А он, оказывается, голубой! Ты чего мне предлагал, зараза?

— Вы ошибаетесь, я ничего вам не предлагал. Наоборот…

— Что наоборот? Ты чего это бормочешь? — заорал мужчина на весь троллейбус — и покрыл меня прорабским шестиэтажным матом, которым никто не был в троллейбусе шокирован. Отнюдь, послышался со всех сторон одобрительный смех, просили бисировать. Говорили что-то и в мой адрес, предлагали действовать: взять, например, за шкирку и выкинуть в окно на полном ходу.

Я понял, что доказывать — бессмысленно. Троллейбус остановился, я — под смех, улюлюканье и брань — выскочил; это оказалось нетрудно сделать, потому что, несмотря на тесноту, все близстоящие посторонились, брезгуя мной…

… Господи, что же это? Есть люди, мысленный дух которых материален и явственно проступает на лице. Неужели я из таких людей, неужели я похож на того, за кого меня приняли? Или это действительно есть во мне — то есть, было и таилось, а теперь торчит как то самое шило, которое в мешке не утаишь?

Выдумки все, выдумки!

Мне нравятся женщины, я люблю их. Мне нравится Нина, дочь Тани. Да и Таня нравится. И Лариса. И Тамара понравилась — и если б не напилась, то неизвестно, чем бы кончилось наше свидание.

Но — кстати — почему с первого взгляда заинтересовался мной в кабинете подлеца Кайретова женоподобный и томный молодой человек, которого я мысленно назвал Дорианом Греем?

Что происходит со мной?

Просто почти ужас.

Но не позорен ли, однако, мой ужас? Не свидетельствует ли он о моем дискриминационном отношении к этим людям, если я заведомо считаю их особыми и даже несчастными?

Ведь я тоже, пожалуй, особый человек и несчастный человек — только в другом и по-другому. А они-то как раз, может, счастливы?

Но какое я имею право так говорить: они?

И почему это я несчастен и почему я — особый?

Если уж и особый, то именно своим умением чувствовать полноту бытия, — это разве несчастье? Прелесть ясного дня, синего неба, яркой мысли — Бог дал мне чувственное чувствование всего этого, надо быть благодарным…

В легких раздумьях, успокоившийся, пришел я домой, но тут же наваждение мое возобновилось, то есть наваждение другого рода, но того же порядка. Надежда не вернулась с работы, Настя была в моей комнате. Она читала, устроившись в моем кресле. Это большое кресло, это кресло-кровать. Я купил его, выкинув старый громоздкий раздвижной диван, когда книги заняли почти все пространство комнаты.

Настя часто устраивалась в этом кресле, ей там нравилось.

Я не стеснялся переодеваться при ней — полузакрываясь дверцей платяного шкафа.

Но сейчас — застеснялся и остался в чем был, хотя рубашка вся промокла и выходные брюки были слишком плотными, слишком жаркими.

Сел за стол, взялся за работу — в последнее время я постоянно недовыполняю свою дневную норму: составлять по два кроссворда в день. В дело идет, как правило, каждый второй, и мои кроссворды появляются чуть ли не каждый день в одном из десятков изданий, с которыми я сотрудничаю.

Работа не ладилась.

Машинально я поправил зеркало, старое мамино настольное зеркало на подставке, которое стоит и памятью о ней, и практически: я бреюсь перед ним своей электробритвой. Я поправил его действительно машинально, не глядя. Так перебирает, переставляет вещи всякий человек, у которого застопорилась работа. Но через некоторое время я, посмотрев в зеркало, обнаружил, что в нем отражается Настя. Халат ее сполз, обнажив ноги до самых бедер. Внимательное лицо над книгой — серьезное, взрослое, женское.

И необычайное произошло со мной.

Я даже вынужден был, незаметно поерзав на стуле, сесть несколько спиной к Насте, скособочившись — словно корежит меня в сильном раздумье, словно места от напряжения мысли не нахожу. Напряжение же было совсем иного рода. Пот холодный и мелкий выступил на моем лице, — и тут же я облился весь потом обильным, горячим — как после бани, когда чай пьешь. (Я никогда не был в бане, но хорошо представляю. После ванной тоже бывает — когда вода очень горяча).

— Чего-то ты молчаливый сегодня, дядя Антон Петрович? — спросила Настя.

Я вздрогнул.

Только у женщин бывает так. Я уж если читаю, то читаю. У женщин же: только что была углублена, поглощена целиком, но — глазом моргнуть не успеешь, — книга летит в угол — и, возможно, уже никогда не будет дочитана, — и она тут же переключилась, отдалась стихии внезапной мысли.

Больше всего я боялся, что она — привычно — подойдет сзади, взъерошит волосы и скажет:

— Лысинка-то все растет, дядя Антон Петрович. — Замуж пора, пока совсем не облысел. И бери жену маленькую, чтобы твоей плеши не видела. Или тебе высокие женщины нравятся? Как эти, ну, топ-модели. Не ниже метр девяносто, ноги — метр двадцать, с ума сойти. Девяносто-шестьдесят-девяносто.

Раньше мне нравилось чувствовать ее пальцы на своей голове и слушать ее фамильярную болтовню — и самому болтать в ответ что-нибудь пустяковое: такой у нас тон установился.

Но сегодня, сейчас — я не смогу ей ответить, горло перехватит, — и она обязательно поймет. И как мне тогда здесь жить?

Я боялся повернуться. Она сошла с дивана. Приближается.

Нет, не сзади встала, а рядом.

— Трудишься? Возьми меня в помощники.

Опасна речь человеческая!

Из фразы этой ярче всего я услышал слово «возьми».

Я взял ее за талию, бросив себе на колени газетный лист с моим кроссвордом, и сказал:

— А что? Я буду делать графическую заготовку, то есть форму, а ты будешь подбирать какие-нибудь простые слова. А потом я — что-нибудь уже посложнее. Понимаешь, в любом кроссворде должны быть простые слова, которые всякий человек угадывает сходу, сразу. Например: «Поездка или прогулка с познавательной целью.»

— Экскурсия!

— Или: проверка знаний у школьников и студентов.

— Экзамен!

— Вот именно. И так далее. Простые слова для того, чтобы человек увлекся. Он отгадывает пять, шесть, десять слов — и его уже охватывает азарт. Он, бедный, не подозревает, что в каждом кроссворде есть несколько слов, которые невозможно найти в своей памяти, тут нужно в справочники лезть, в словари. Или кто-то из специалистов вдруг подскажет — если, например, в поезде едут и отгадывают кроссворд всем купе. Кроссворды ведь часто решают в дороге или в семейном кругу, они очень объединяют людей. Так что я служу делу людского братанья, — шутливо сказал я и шутливо качнул Настю к себе.