Мне нравятся лица на вокзале. Вот женщина стоит возле чемоданов и сумок, озирается, поджидает, наверное, мужа, — и в ее глазах пусть бытовая и простая, но — мысль! Вот мужчина смотрит то на расписание, то на часы, и опять на расписание, и опять на часы, и опять на расписание… — как известно, вокзальная суматоха мешает сконцентрироваться и подчас не можешь сообразить простейших вещей, в глазах мужчины опять-таки напряжение — и мысль! Вот девушка и парень стоят в обнимку, неизвестно, кто из них уезжает, а кто остается, а может, оба уезжают, они кажутся беззаботными, они смеются и шалят, касаясь друг друга, но постоянно глаза их — то в одну сторону, то в другую, мимо любимого лица, и это не значит, что они кого-то высматривают или ждут, просто чувство дорожной тревоги вселилось в них, что-то странное происходит в них — и мысль в их глазах! Поэтому вокзальное, постоянно меняющееся общество, я всегда ощущаю плотным сгустком, полем мысли, и эта мысль будоражит, заражает, зовет, и хочется ехать куда-то — и странно, почти невероятно для современного цивилизованного человека то, что я за всю свою жизнь ни разу не выезжал из Саратова. За исключением лишь поездки в далекие степи Монголии, где я прослужил два армейских года, но по дороге мы не останавливались и ничего я толком не увидел. Отчасти мое домоседство можно объяснить тем, что у меня есть свое маленькое сумасшествие — почему-то мне кажется, что если я уеду, с Алексиной случится что-то…

Нет, не замуж выйдет, это уж три раза было — и пусть будет еще, я не в претензии, но что-то… В общем, боюсь уехать — и все тут. Уезжать на день-два — нет смысла, только раздразнишь себя попусту. На больший срок — не могу. Ведь уже в течение многих лет так повелось, что каждую субботу я вечером прихожу к ней. Каждую субботу в шесть часов. И ни разу я не пропустил. Это не значит, что я в обязательном порядке оказывался принят. Иногда ее не было дома. Иногда она не открывала, не делая при этом вида, что ее нет. Подходила к двери и спрашивала:

— Ты?

— Да.

— Сегодня не увидимся.

— Ладно. До следующей субботы…

Еще, кроме бомжей и нищих, нет напряжения мысли у кочующих цыган, которые располагаются на полу со своим цветным тряпьем и детьми. Но это понятно, дорога — их дом, им незачем напрягаться мыслью, они просто тут живут.

А самое, к сожалению, энергичное и мощное выражение мысли — у вокзальных воров. Уже потому, что выражение это то и дело меняется. Ведь вор, передвигаясь в пространстве вокзала, постоянно трансформирует свой облик. Ему ни в коем случае нельзя бездельно прохаживаться и щучить всех пронзающим взглядом, нельзя обнаруживать свою охоту. Поэтому он то подойдет к газетному киоску и внимательно осматривает газеты, будто выбирая, что купить в дорогу, то — с той же целью — перед ларьком с напитками изучает витрину, то сядет на скамью и смежит глаза, как усталый пассажир, крепко сжимая ногами драгоценный свой командировочный портфелишко — ибо настоящий вор не ходит с пустыми руками. Я не говорю о ворах по случаю, ворах-пьяницах, для тех никаких правил нет, и мысль в глазах их подернута пеленой похмелья.

Против настоящего опытного вора бессильны патрули милиции, курсирующие в форме. Наиболее действенный метод поимки — это одеться в гражданское и наблюдать день, неделю, месяц. И тогда все — как на ладони. Но, думаю, переодетого милиционера вор вычислил бы очень быстро. А я сколько уж торчу здесь часами — и ни разу ни у кого не вызвал подозрений.

Стыдно признаться, но я бывал свидетелем удачных хищений.

Почему же не трубил тревогу, не звал милицию?

Да потому что — фаталист. Один случай я могу пресечь, но не пресеку явления. К тому же, после этого путь на вокзал мне будет заказан. Стыдно, стыдно. Кстати, что, если направиться не в городскую, а в железнодорожную милицию? Я внедрил бы свой метод наблюдения, используя внештатных, например, сотрудников. Я бы сделал наш вокзал заповедной безворовской зоной…

Но буду честен перед собой. Главная моя цель не эта, а борьба с коррупцией милицейских органов, борьба изнутри за чистоту рядов, необходимость которой я почувствовал после знакомства с Курихаровым и особенно, конечно, после проникновения в анкету.

Однако для проверки, умею ли я безбоязненно бросаться навстречу конфликту, сегодня мне придется пойти наперекор своему фатализму.

Тут я увидел знакомого вора. Он появился недели полторы назад — и ненадолго, ведь настоящие вокзальные воры нигде не задерживаются.

Методы его разнообразны, вот один из них, простой, изящный — и подлый, поскольку основан на эксплуатации такого замечательного человеческого качества, как взаимовыручка.

В светлом костюме, в темных очках, элегантный вор входит в вокзал с большим и тяжелым чемоданом, он катит его на колесиках, мгновенно находит жертву — потного ошалелого дядю, окруженного баулами, чемоданами и сумками, истомленно прислонившегося к стене. Элегантный вор подкатывает чемодан и останавливается рядом — не обращая, впрочем, внимания на владельца баулов. Через некоторое время он просит соседа и товарища по дорожным мытарствам присмотреть за чемоданом, уходит, возвращается с газетой, разворачивает ее, читает, потный дядя, которому давно уж нестерпимо хочется пива, да боязно отойти, решается доверить вещи тому, кто ему доверчиво доверил свои — и поспешает к прохладительному ларьку на другом конце вокзала. Элегантный вор не спеша, спокойно и безошибочно (я уверен в этом) выбирает из клади то, в чем хранится наиболее ценное — и удаляется. Вернувшийся дядя ошарашенно глядит на свое ополовиненное богатство, потом зачем-то хватает чемодан приятного незнакомца, он поднимает его рывком, рассчитывая на тяжесть, но рука с чемоданом резко взлетает вверх в напрасном усилии: чемодан пуст.

Обманутый дядя кличет милицию, но — поздно.

Вор же появится через неделю, совсем в другом обличье. Излишняя предосторожность! — удивительно слабы наши способности запоминать человека, когда мы в дороге, когда в нас напряжение пути.

Нет, подло, конечно, подло это. Я имею в виду — такое вот воровство. Да и — любое.

Мой вор на этот раз был одет молодежно и неброско — джинсы, футболка, сумочка на ремне. Прошелся мимо касс, якобы решая, к какой очереди пристроиться.

И — увидел добычу. Женщина с мальчиком лет пяти и объемистой сумкой осматривалась, ребенок капризничал, хотел чего-то. Женщина выбрала. Она подошла к сидящей на лавке старухе — старухи народ надежный! — поставила рядом сумку, попросила присмотреть и потащила, ругаясь, сына в туалет. Тут же возник перед старухой вор. Я легко представил их разговор. Куда это жена моя делась? — и вещи, дура, бросила! — сердился вор, как строгий муж. Да ничего страшного, я ж смотрю! — по-доброму, защищая женщину и ребенка, ответила старуха. Все смотрят, а вещи пропадают! — обидел старуху вор. Она поджала губы и отвернулась, а вор, хозяйски взяв сумку, понес ее. Чуть помешкал, покружился в толпе, чтобы старуха потеряла его из вида (а она уже забыла о нем!) — и к выходу из вокзала.

Я бросился следом. Я увидел его уже в проходе между зданием прижелезнодорожного почтамта и жилым домом. Побежал. Вор не оглядывался. Скрылся за домом. Там — остановка трамвая, если вору повезет, трамвай подойдет быстро — и ищи-свищи, если нет — ждать нельзя, надо исчезать пешим способом.

Ему повезло: трамвай был уже на остановке. Я еле успел вскочить во второй вагон, вор же был в первом. На следующей остановке и я перешел в первый вагон. Было позднее утро, трамвай почти пуст, вор с удобством уселся, бесцеремонно расстегнул молнию сумки и стал ворошить содержимое. Я сел рядом и, чувствуя, по правде говоря, непривычное волнение, спросил спокойно:

— С уловом?

Резко взметнулись глаза вора.

В долю секунды осмотрел он меня и оценил. И тут же почему-то успокоился. И спросил грубо, вовсе не элегантно:

— Чего надо?

— Ничего. Вы угадали, я не из милиции. Я просто… Просто человек. Увидел, как вы… Знаете, о чем я думаю? Предполагаю. И даже уверен. Я уверен, что вы выработали в себе умение тут же забывать о своих жертвах, — сказал я негромко и рассудительно. — Ведь помнить о них слишком обременительно для души. Вы украли все вещи у женщины с ребенком. Возможно, это мать-одиночка. То есть… Вы понимаете?