— И где только такие чертовки воспитываются? — довольно мурлыкал Первый. — Неужели в нашей советской школе?

Николай Петрович не спускал с Аллы глаз. Томным жестом она завела за голову обе руки, обнажив груди с овальными темно-розовыми сосками, расстегнула на шее застежку пелерины, взяла ее за края и, обернув вокруг бедер, застегнула на поясе. Края пелерины сходились на животе, оставляя открытым мохнатый лобок. Алла подперла ладонями свои слегка обвисшие груди, заставив их смотреть вперед. Первый схватил ее за талию. Она моментально задрала правую ногу в лаковой туфле на высоком каблуке и села верхом на колени к Первому, очутившись к нему лицом.

Николай Петрович заметил, что блондинка сняла трусы, оставшись в одних чулках. Она казалась полнее Аллы, да и грудь у нее была побольше.

И он почему-то вспомнил Нату, какой та была в ранней юности. Вот так же кто-то старый и развратный заставлял ее ублажать дряблую умирающую плоть. Но мысль эту захлестнул и унес поток все возрастающего возбуждения.

Блондинка приблизилась к нему, отчаянно вертя бедрами. Он медленно, словно против воли, встал. Она взяла его руку и приложила ладонью к округлому животу. Николая Петровича парализовало — ни пошевелиться не мог, ни слова вымолвить.

Наконец он выдавил:

— Тебя как зовут?

— Зина.

Ее пальцы уже проникли под полы его махрового халата. Они были прохладные, умелые и очень бесстыдные. Он набрал в легкие воздуха — вдруг сильно закружилась голова и онемели ноги. Зина встала на колени и, прильнув ртом к его хоботу, взяла его в рот, стиснула губами и стала тихонько щекотать острыми зубками. Николая Петровича обожгло блаженство. Он и представить себе не мог, что так бывает. Зина теперь уже тихонько покусывала его инструмент, забирая все глубже и глубже в рот. Николай Петрович превратился весь в наслаждение. Сейчас с ним можно было делать все, что угодно — он был беспомощен и, странное дело, наслаждался этой беспомощностью.

«Только бы не ей в рот, — думал он. — Вот будет позору-то…» И он крепился, изо всей силы стараясь удержать в себе кипящее семя.

Внезапно Зина выплюнула его член, встала с колен, прошла к низкой кушетке и села на нее, широко расставив ноги.

Он застонал точно раненый зверь и кинулся на Зину, на ходу распахивая полы халата. Она тем временем скинула туфли и легла на кушетку, свесив ноги. Николай Петрович сходу вошел в нее, натолкнулся на какую-то преграду и смял ее в одно мгновение.

— Не спеши, — прошептала Зина. — Сейчас шарик растворится, и тебе станет еще лучше.

И действительно — в чреве Зины становилось все горячее. Его охватил дурман, движения стали размеренными, отчего наслаждение волнами расходилось по всему телу до самой макушки. Зина протянула руку, взяла с пола бархатный валик и подложила себе под спину. Перед глазами Николая Петровича поплыли красные пятна, и за мгновение до того, как извергнуть семя, он полностью отключился. Пришел в себя, лежа на Зине ничком. В ушах стоял оглушительный треск. Первый громко хлопал в ладоши и кричал:

— Ай да Петрович, ай да Илья Муромец! А я и не подозревал, что в тебе столько силы бродит. Вот что значит иметь жену-комсомолочку!

Он вскочил, сбросив с себя Аллу. Ударил ее по заду, распахнул халат и велел: «Соси!», чем она и занялась очень старательно. Жестом он подозвал Зину — Николай Петрович к тому времени уже встал и, запахнув халат, наблюдал за происходящим. Зина поспешила к Первому, вихляя широкими бедрами. «Швы на чулках так и не перекосились, — отметил Николай Петрович. — Ну и деваха — высший класс!» Первый схватил ее за груди, стал жадно мять их, теребить.

— Ишь ты, как извивалась под ним. Поди, здорово он тебя распалил. А ведь у самого жена красавица, каких мало. Я другой раз смотрю на нее и думаю: хоть бы ночку в ее компании провести. И такое берет любопытство узнать, что делают в постели такие женщины, как Марья Сергеевна. Тебя спрашиваю, Петрович, что она делает в постели?

Николай Петрович промычал что-то нечленораздельное. До него не дошел смысл вопроса Первого.

— Да не прикидывайся дурачком. Говори честно: раком ее хоть раз ставил?

— Нет.

— Ну и дурак. Раком оно и тебе легче, и им приятнее. Правда, проказницы?

Зина улыбнулась и кивнула.

— Мы же от обезьян произошли, а обезьяны только так и харят. Сам видел в питомнике. У самца яйца кровью наливаются, а самка их лапами теребит… Они у нее длинные такие, чтобы везде доставать. Попробуй, Петрович, обязательно попробуй. Я Серафиму Антоновну смолоду только так и харил. Она аж кричала от восторга, а я ей рот ладонью зажимал — мы в ту пору в коммунальной квартире жили.

Вдруг лицо Первого побагровело. Он быстро и грубо повернул Зину спиной к себе, подтолкнул к кушетке. Алла встала с колен, облизываясь, точно кошка. Она провела указательным пальцем по промежности ставшей раком Зины, пощекотала ей между ног и с размаху вставила туда аппарат Первого. Он ойкнул, мгновенно испустил семя и, тяжело дыша, медленно сел на пол.

— Стар я совсем стал. А все еще хочется. Еще как хочется, — бормотал он.

Потом они ели рыбу на вертеле, жаркое из сайгака, кабаний бок с грибами, запивая все эти деликатесы сухими винами. Зина с Аллой вновь облачились в свои форменные платьица с крахмальными фартуками и как ни в чем не бывало им прислуживали. Николай Петрович уже склонен был подумать, что все это пригрезилось ему в пьяном сне, как вдруг Зина, меняя ему тарелки, шепнула:

— Ты здоровый мужик. Не то, что тот рохля. Я бы еще с удовольствием с тобой перепихнулась.

Он повернулся и посмотрел на девушку. Ее лицо оставалось невозмутимым, руки проворно собирали грязные тарелки.

Наконец подали чай с фруктами и большим свежеиспеченным тортом с шоколадными фигурами. Первый пригласил за стол девушек. Они к тому времени сняли свои форменные платьица и были в одинаковых ситцевых халатиках. «Ни дать, ни взять два невинных создания, — думал Николай Петрович, глядя на милые порозовевшие лица. — Надо же, близнецы и такие распущенные. Интересно, по сколько же им лет?»

Первый, пыхтя, пил из блюдца чай. Сейчас он напоминал Николаю Петровичу купца, чаевничающего в обществе двух дочерей. Николай Петрович украдкой нет-нет поглядывал на Зину. «Оно и эту, Аллу, неплохо бы попробовать, — вертелась дерзкая мысль. — Тоже, небось, хороша проказница. И где только они учатся всем этим штучкам?..»

И опять он вспомнил Нату — пятнадцатилетнего подростка. Было во всем ее облике что-то жалкое, просительное, чего никогда не было в ее родной сестре Агнессе. Ни в Зине, ни в Алле даже намека нет на забитость. Обе сытые, холеные, держатся спокойно, не без достоинства. Неужели им нравится отведенная им роль потаскух, да, да, именно потаскух при старых импотентах?..

Первый, напившись чаю, стал необычно словоохотлив. Он интересовался у девушек, чем они занимались всю неделю, как здоровье их родителей, выспрашивал, где они сейчас и прочие житейские подробности.

Выяснилось, что их родители живут в райцентре в двадцати километрах от «замка царя Соломона». Дома близнецы бывают раз, от силы два в месяц, потому что «не тянет», — как выразилась Алла. Работы у них здесь немного — гости наезжают не каждую неделю.

Летом они в свободное время купаются и загорают на пляже, зимой долго спят, играют в карты и в лото с другой обслугой дома.

— И мне чтоб ни-ни всякие там шашни с челядью, — наставлял Первый. — Я за вас, девочки, головой, можно сказать, отвечаю. Узнаю — домой отправлю. Будете в колхозе быкам хвосты крутить и курам банки ставить.

— Что вы, дядя Саша, ни за что мы не станем связываться с этими вонючими колхозниками, — заверила Первого Алла. — От Вовки так навозом несет, хоть нос прищепкой зажимай, Витька весь в мазуте, ну а дед Гаврила вечно с обсыканными штанами. Мы девушки чистые. Неужели вы думаете, что после таких людей, как вы, нам захочется иметь дело с простонародьем? Да они, простите, после того, как на двор по-большому сходят, сроду не подмоются.