Завершив выступление, крыса в качестве наглядного доказательства своих крысиных способностей несколько раз пощелкала зубами и яростно подпрыгнула перед собравшимися.

Хуан вновь поднял руку, желая сделать кое-какие замечания, не соглашаясь с мнением крысы. Однако Клеопатра предоставила слово черепахе.

Черепаха медленно выползла на середину в одной связке со своим товарищем, и от его имени и от всего семейства черепах, уставив водянистые и помаргивающие глаза в неопределенную точку, заявила:

— Жить ненавистью — все равно, что действовать на руку нашему врагу. Иметь врага — уже значит представлять собой только половину себя, другую половину всегда занимает враг. Когда живешь с желанием разрушать или в страхе быть разрушенным, то не живешь, а медленно умираешь. Сравните вечно настороженную физиономию сеньоры крысы с благородным спокойствием моих черт и сделайте вывод. Вспомните об опасностях, которые подстерегают ее, и о том, насколько коротка и рискованна ее жизнь в сравнении с покоем и длительностью нашей. Думаю, нет необходимости приводить какие-либо еще доказательства. Не сомневаюсь, что почти все вы, включая в первую очередь швейцара, сделаете выбор в пользу моей философии, которая сводится всего-навсего к поиску тишины, покоя и забвения. Хочется подчеркнуть, что я говорю не о прощении, а о забвении.

Простить — значит помнить и даже вроде как заключить с кем-то договор о том, что мы ненавидели или любили и были ранены. Давайте избегать подобных ловушек, которые люди же и хотят нам навязать, и поищем место, где в стороне от всех бед мы сможем стать самими собой. Отправимся туда, где бы мы могли жить нашей собственной жизнью, а не служить на том или ином основании бледной тенью человека. Единственный способ отмести доводы человека заключается в том, чтобы их игнорировать. Должны же существовать еще места, где можно жить, не обращая на них внимания. Мои вековые инстинкты подсказывают мне даже направление, в котором нам следует двигаться, — тут черепаха вытянула шею, по всей видимости, указывая на угол подвала. — Мы отправимся туда, где есть вода и суша. Понятно почему: мы, живые существа, являемся земноводными, хотя некоторые виды претерпели значительные изменения. Мы являемся земноводными не только физически, но и духовно. Никто не ограничивается одной стихией, а те, кто могут жить во всех стихиях, без сомнения самые счастливые. Возьмем, к примеру, хотя бы человека, — несомненно, атрофировавшееся существо. Живя все время на земле, разве он не пытается приблизиться к воде? Разве в силу определенной причины, которую он не может объяснить, но мы-то можем, не норовит ли он добраться до самой кромки моря? Понаблюдайте, как все люди останавливаются на линии, где начинается вода, и стоят там, как зачарованные. Куда они смотрят? Что ищут? Откуда у них эта необходимость двигаться из самого отдаленного уголка суши на встречу с водами? Им неведомо, что они ищут самих себя. Ищут свою вторую половину, которую то ли из-за трусости, то ли по недомыслию потеряли и которая принадлежала водам. В водах они надеются найти отражение своего подлинного облика. Облика, который тысячи лет назад был другим. В таком положении, — погруженными в себя на берегу моря, — мы можем их встретить повсюду. О чем они тоскуют? О том, кем они были раньше. Некоторые, иногда многие, не могут больше терпеть и ныряют, но их бедные и изувеченные органы не подчиняются их воле и погибают. Самые трусливые, — те, которые не отваживаются нырнуть, — называют их «самоубийцами». Не будем бояться их или ненавидеть. Забудем их. В действительности они, скорее, должны вызывать у нас жалость. Вероятно, остается им посочувствовать, но только издалека. Кроме того, стоит нам оказаться в водных просторах, они не смогут (а ведь наверняка захотят) нас уничтожить. По силам ли им, даже если бы они захотели, осушить море? В состоянии ли они обойтись без воды и суши? Разве вы не понимаете, что мы гораздо более приспособлены к обитанию в этом мире, чем человек? Доказательством тому служит пример моей семьи, моего славного рода, который имеет тысячелетний опыт выживания. Так что от нашего примера, а, следовательно, и от моего плана — уход, молчание, покой, забвение — нельзя отмахнуться.

— Вот именно! Именно! — воскликнула золотая рыбка, которой выпал черед выступать, и опять нырнула в аквариум, чтобы перевести дыхание. — Вот именно, — повторила она, вынырнув, — вода является важным элементом, — недаром же в природе все так устроено, что планета, на которой мы обитаем, представляет собой мир, образованный водой, — тут рыбка на секунду нырнула, — а не сушей, которая занимает ничтожное место в пространстве в сравнении с морями, озерами и реками. — Рыбка опять нырнула и вынырнула. — Так что я, кроме того, предлагаю, чтобы название планеты соответствовало основной материи, которая ее образует — воде. Воде! — она нырнула и вынырнула. — Никакой планеты Земля! Планета Вода — вот как отныне нам следует ее называть. И, конечно же, так испокон веков и называют ее в моей семье, которая, заметим в скобках, представляет собой самый многочисленный коллектив на земном шаре, — она вновь нырнула и вынырнула. — Мое положение рыбы, а следовательно, обширные познания…

— Полагаю, тебе более пристало называться не рыбой, а «рыбятиной», поскольку, хоть ты и не заглатывала крючок, все равно являешься «уловом», — перебила ее кошка Бренды Хилл, не дав времени Клеопатре призвать ее к молчанию.

— Если из-за того, что я, не успев и глазом моргнуть, оказалась пленницей, мне следует называться «рыбятиной», — парировала рыба, пуская пузыри, — ты, которая отродясь ничего другого, кроме неволи, не знала, должна бы называться не кошкой, а «кошатиной». — И, равнодушно взглянув на кошку, погрузилась в аквариум, но тут же появилась вновь и продолжила свое выступление. — Да, мое положение рыбы, а, следовательно, мой опыт одного из тех существ, которые господствуют в самом обширном обитаемом пространстве мира, позволяет мне сделать вывод, что вода, — а не вода и земля вместе, как предлагает черепаха, — является тем самым местом, где всем нам надлежит поселиться, поскольку если даже плавать в двух водах само по себе трудно, еще труднее обретаться в двух противоположных стихиях. К тому же то и дело ныряя и выпрыгивая на землю, мы никогда не обретем семейных и общественных корней; пребывая в воде, будем тосковать о земле, а, выбравшись на сушу, захотели бы вернуться в воду. Таким образом мы бы оказались во власти беспокойства и непостоянства, не говоря уже о том, что легко стали бы добычей многочисленных врагов. Вместе с тем, если большая часть земной поверхности занята водой, зачем настойчиво стремиться обитать в замкнутом и удушливом пространстве? — тут рыба, которая, и в самом деле, задыхалась, нырнула, передохнула и стала говорить дальше. — Я уверена, швейцар — один из моих сторонников. Когда меня выносят на прогулку или же он заходит к сеньору Локпесу, я наблюдаю за ним из моего аквариума. Швейцар не сводит взгляда со стеклянной двери или окон в поисках морских просторов. Даже небо, к которому он так часто обращает взор и пристально всматривается, разве своим цветом и ширью не напоминает отражение и зеркало моря? — снова последовало погружение рыбы на длительное время, а затем она вынырнула со следующим тезисом. — Наш швейцар — бедная рыбешка, которая, как и я, здесь задыхается. Взгляните на него, как он мечется за стеклами lobby, запертый в своем аквариуме в поисках выхода в открытые воды. — Рыба покружила по мелкому аквариуму. — В действительности, швейцар и я — почти одно и то же лицо, или, лучше сказать, одна и та же рыба. И тот, и другой отчаянно полощется в своем садке, то и дело озираясь и выжидая. Каждый дюйм большой стеклянной двери вестибюля также изучен глазами швейцара, как моими — каждый миллиметр аквариума. Мы не перестаем глядеть через стекла, ожидая, что в один прекрасный день нечто — настоящая вода! Великое наводнение! Потоп, наконец! — доберется до нас и принесет освобождение, — тут рыбка, которая до сих пор выступала, нырнула, и речь продолжила уже другая золотая рыбка. — Не буду отрицать того, что и я, и швейцар испытывали приступы депрессии, — почитай каждый день накатывает. Сколько раз я подумывала, сидя в своем безнадежном заключении, а не выпрыгнуть ли мне в отверстие раковины для мытья посуды или в унитаз и выбраться по трубам в открытое море. Безумие? Может быть. Но швейцару-то известно, сколько усилий я приложила, чтобы от этого удержаться, точно так же, как мне известно, сколько раз ему приходилось брать себя в руки, чтобы не кинуться в туннель сабвэя или в какой-нибудь другой тупик. Когда я вижу, как он мечется за стеклами, как и я, в поисках кислорода, который эти пространства нам не дают, а крадут, его поведение до некоторой степени служит мне утешением: «Я не одна, я не одна, — говорю я себе, — он со мной, потому что страдает от того же, что и я. Когда-нибудь мы поговорим и вместе найдем выход…». И вот видите, — продолжила первая рыбка в то время как ее товарка опустилась на дно аквариума, чтобы прийти в себя. — Вот видите, мы, наконец, вместе; он держит меня на руках, которые вскоре станут плавниками, и все мы собрались здесь, чтобы найти решение, спасение, которое может быть только морским.