«Почему бы, — вопрошает нас вечно недовольное меньшинство, существующее в любом свободном сообществе, — не прибегнуть к помощи какого-нибудь Гильермо Кабрера Инфанте, Эберто Падильи, Северо Сардуя или Рейнальдо Аренаса, более поднаторевших в делах такого рода? Зачем, — пристают к нам эти назойливые критиканы, — соваться не в свое дело или лезть в чужой монастырь со своим уставом, тогда как здесь, в изгнании, у нас есть настоящие специалисты?»

Причина крайне проста. Под пером Гильермо Кабрера Инфанте настоящее повествование утратило бы свой смысл и превратилось бы в своего рода прибаутку, паясничанье или лингвистическую забаву, перегруженную более или менее простодушными вольностями. Эберто Падилья использует каждую строчку, чтобы выставить напоказ свое гипертрофированное «я», и в результате вместо злоключений нашего швейцара текст представлял бы собой что-то вроде самовосхваления писателя, в котором он сам же — неизменно от первого лица и на первом плане — не позволил бы блеснуть даже самой малой букашке. А здесь даже букашки играют свою роль, как мы убедимся в дальнейшем. Что касается Рейнальдо Аренаса, то его явно выраженный, навязчивый и достойный порицания гомосексуализм способен отложить отпечаток на какой угодно текст или ситуацию, затемняя объективность истории, которая никоим образом не претендует на описание случая сексуального отклонения. Вместе с тем, если бы мы склонились в пользу Сардуя, то он развел бы тут необарочные турусы на колесах, в которых сам черт ногу сломит. Так что при всей нашей неопытности мы вынуждены действовать на свой страх и риск.

Остаток ночи 31 декабря 1990 года наш швейцар провел в своей комнате, не смыкая глаз. Ему не верилось, что он слышал, как собака разговаривала. Так что, хотя — как мы только что упомянули, — он и не спал, наутро ему показалось, что все произошедшее ему приснилось. И чтобы убедиться, что так оно и было, он вернулся в здание, в котором работал, и ровно в десять спустился в подвал, не переставая надеяться, что там окажется пусто.

Несмотря на то что он пришел вовремя, его уже поджидали все животные, живущие в доме и его окрестностях. При появлении Хуана на мгновение воцарилось молчание, прерванное Клеопатрой, которая, обращаясь к гостю, сказала:

— Не думаю, что есть необходимость представлять тебе моих друзей, со многими ты уже знаком, с другими очень скоро познакомишься. К тому же у нас времени в обрез, и мы должны с толком его использовать. Причина, по которой мы тебя пригласили на собрание, следующая: все мы обратили внимание на то, что ты обеспокоен судьбой людей, живущих в этом здании, но мы ни разу не заметили с твоей стороны такого же интереса по отношению к нам…

— Ни такого же, ни никакого, — тотчас же перебила ее кошка Бренды Хилл, вздыбив шерсть.

— Вот не сказала бы, — вмешалась собачонка, принадлежавшая сеньору Локпесу, — он несколько раз гладил меня по хребту.

— По хребту! Ты столь низко пала, что соглашаешься с тем, что у тебя хребет, тогда как у них — спина? — резко оборвала ее кошка Бренды Хилл.

И поскольку другие животные хотели присоединиться к дискуссии, Клеопатра громким лаем призвала их к порядку и, обращаясь к швейцару, продолжала:

— Надеюсь, тебя не очень удивляет, что мои друзья, как и я, разговаривают на том же языке, что и ты. Мы это делаем, разумеется, для того чтобы ты мог нас понять, в остальное же время мы пользуемся как из принципа, так из соображений безопасности нашим собственным языком, который, надеюсь, ты скоро освоишь. Однако вернемся к цели нашего небезопасного собрания. Мы хотим, чтобы до тебя дошло, что ни один из тех, о ком ты столько печешься, не понял ни слова; более того, они тебя не слушали и даже думают, как выкинуть тебя отсюда.

— Уже не думают, — поправила ее одна из пяти собачек чихуахуа, проживавших в доме у Пьетри, освобождаясь от индивидуальных наушников. — Уже все решено, я слышала, как об этом говорил управляющий.

— Ах вот как! — удивилась Клеопатра. — Значит, у нас еще меньше времени, чем мы думали.

— Вообще нет времени! У нас вообще нет времени! — в один голос заявили все пять собачек чихуахуа.

Затем вновь надели индивидуальные наушники и в такт залаяли, не переставая подтанцовывать, в силу чего Клеопатра, грозно рыча, призвала их к порядку.

— Наше предложение заключается в следующем, — продолжала египетская собака, обращаясь к швейцару, — во-первых, чтобы ты нас выслушал, затем, чтобы поразмыслил и, наконец, присоединился к нам.

Слова Клеопатры все поддержали энергичным согласием, basement (извините, подвал) огласился рычанием, мяуканьем, писком и лаем одобрения.

— Как только ты согласишься, — продолжила Клеопатра, невзирая на гам, — мы попытаемся поискать решение или, как ты сам выразился, «выход» или «дверь». Дверь для тебя и для нас. Не для них, жильцов, которым она без надобности, так как они даже не осознают, что находятся в неволе.

— Но я-то осознал! — раздался резкий голос одного из попугаев, который порхал, будучи привязанным к своей подруге. — Еще как осознал! Вот уже пять лет, как сижу взаперти!

— На кусочках хлеба и простокваше, — добавила попугаиха.

— Уж не намекаете ли вы на то, что ваше положение хуже нашего, — в один голос запротестовали все пять собачек чихуахуа, вновь снимая наушники, — вам всего-навсего, — теперь говорила только одна собачка, — приходится кувыркаться в своем кольце и клевать корки хлеба, а вот мы, кроме того что находимся в неволе, должны еще пританцовывать и ластиться к хозяевам, тычась в них мордой.

— Не мордой, а губами, — запротестовала кошка Бренды Хилл.

— Или вы считаете себя ниже их?

— Они считают себя ниже, — уточнила одна из крыс управляющего, — иначе стали бы они день-деньской плясать на потеху хозяевам, обезьянничая и так и эдак…

— Обезьянничая? — тут же отозвался орангутанг сеньора Макадама, который в последнее время прятался в туннеле в саду. — Они же не обезьяны, чтобы обезьянничать. Кстати об «обезьянничании» — я заметил, что это слово всегда употребляется в уничижительном смысле и что мы-де корчим рожи в подражание всевозможным выходкам и движениям людей. Однако достаточно просто-напросто правильно ответить на мой вопрос, чтобы развеять оскорбительное для нас заблуждение: Кто появился сначала? Человек или обезьяна? Даже сами люди, не колеблясь, заявляют, — что логично, — что мы появились на свете на тысячи лет раньше, чем они. Следовательно, дорогие друзья, кто кому подражает?…

— Вот именно, — прошипела змея Мэри Авилес. — Как раз, потому что мы, змеи, появились на свете раньше обезьяны, не только обезьяна, но и сами люди нам подражают. Да и говоря о людях, раз уж сегодня здесь оказался один из них, — змея, приподняв часть своего туловища, пристально посмотрела на Хуана, — я желаю разъяснить, что вовсе не я убила сеньориту Авилес, как объявили люди. Я в жизни ее не кусала. Она покончила с собой, проглотив двадцать семь таблеток цианистого калия. В действительности, когда ты зашел вчера к Мэри Авилес, она уже приняла их. Не могу взять в толк, как ты этого не заметил по ее лицу, оно же было зеленым. Я даже нарочно попыталась поднять шум, чтобы предупредить тебя, но ты наверняка подумал, что я хотела тебя укусить.

— А почему же ты не заговорила со мной, как сейчас? — опечалился швейцар. — Глядишь, мы бы успели ее спасти.

— Я пыталась, — змея приподнялась, как смогла, — однако ты не обратил на меня никакого внимания. Ты как раз произносил свою речь. С другой стороны…

— Да замолчи ты! — прорычала Клеопатра и взглянула на змею своими фиолетовыми горящими глазами. — Во-первых, никому из вас не давали разрешения разговаривать со швейцаром на его языке, до тех пор пока мы не соберемся здесь, а, во-вторых, мы здесь не для того чтобы терять время на глупые дискуссии или на то, чего уже не исправить. Мы собрались, чтобы, несмотря на наши разногласия, прийти к соглашению. Независимо оттого, выше мы или не выше человека, мы не люди, а мир по большей части пока управляется ими. Так что, кроме нашего союза, мы нуждаемся в союзнике во вражеском лагере, в ком-то, кто мог бы нас в нем «представлять» и кому мы в свою очередь могли бы помочь. Вот мы и подумали, внимательно понаблюдав за тобой, что таким человеком можешь стать ты, — заключила Клеопатра, глядя на швейцара.