— Увидев машину, я понял, что вы здесь, но поскольку вы впервые приезжаете, не предупредив, то я подумал: «Интересно, в этом есть что-то странное, за чем, может быть, кроется нечто забавное».

Ландрекур объяснил ему, что он приехал неожиданно накануне вечером, что теперь он собирается снова отправиться в Париж, но что в доме останется жить одна девушка, которой нужно будет приносить овощи и продукты с фермы. «Как для меня», — заключил он.

— Родственница? Больная, может быть, как у нее со здоровьем? — спросил садовник.

— Дальняя родственница, кузина, больная, да, не без этого, Артюр. Хорошенько ухаживайте за ней, — и тут же добавил: — Я хочу сказать, не дайте ей умереть с голоду.

— Можете на меня положиться. Жена займется ею. В болезнях она понимает больше, чем кто-либо на свете: она придумает любую на выбор даже тому, у кого их нет и в помине.

Они обменялись еще несколькими фразами, после чего Ландрекур вернулся в дом, завернул в библиотеку, взял книгу, сел в кресло, но единственное, что он сумел сделать, так это закрыть глаза. Жюльетта на чердаке предавалась размышлениям. Рози в своей комнате задержалась за своим туалетом, и было уже час с лишним, когда она, готовая наконец, во всеоружии спустилась к нему вниз.

— А! Тем лучше, вы, я вижу, поспали. Я боялась, что вы меня заждались, но особенно боялась, что вы будете на меня сердиться. Едем. Куда же мы отправимся? В наш маленький ресторанчик? Я люблю те места, где меня знают.

— Тогда, не будем медлить, — ответил он, и они уехали.

Жюльетта предавалась размышлениям. Она думала о поцелуе, которым одарил ее князь д’Альпен, и приходила к выводу, что подарок, освещая особым светом личность того, кто его делает, может нас отдалять или приближать к нему, и что чем в большей степени этот подарок является плодом искреннего выбора, тем больше дарящий выдает себя. Князь явился Жюльетте в виде подарочного пакета.

— О! Какой красивый пакет!

— Да, я князь пакетов.

— Если это так, то вы, должно быть, содержите в себе сокровище.

— Я весь ваш. Развяжите меня.

— Я и хочу это сделать. Да, да, хочу. Вы мне нравитесь, князь пакетов, вы прямо искушаете меня.

— Тогда не медлите. Я предлагаю себя вам. Я легко раскрываюсь.

— О! Какое это удовольствие, развязывать ваши тесемочки! О! Какой приятный звук.

— Это мои обещания, обожаемая Жюльетта.

— Ваши обещания! Ваши обещания украшены сияющими коронами? А на этих коронах цветы полной уверенности?

— Цветы полной уверенности! Разве я не князь?

— Я приближаюсь, приближаюсь, я вся горю от нетерпения.

— Это прекрасная жизнь, моя прекрасная Жюльетта, это моя близость.

— О небо! Я не хочу этого подарка. Нет, нет, я его не хочу. Прощайте, князь пакетов. Посмотрите, как быстро я убегаю.

— Капризная невеста, жестокое юное создание! Как? Вы убегаете и оставляете меня развязанным?

«Да, развязанным, именно так», — пронеслось в голове у Жюльетты. Она осмотрелась вокруг, затем задумалась о последствиях этого поцелуя, который она не боялась принять от князя. «Это поцелуй Эктора, этот подарок близости был, без всякого сомнения, тем взрывчатым веществом, которое разнесло в щепы корабль нашего обручения. Но не из всяких обломков возникает Робинзон. Увлекаемая течением, вынесшим меня к берегам неизвестного, я пыталась организовать свою жизнь, как вдруг нагрянули пришельцы: мужчина и женщина прямо среди ночи. Ну как можно было их ожидать? Справедливость, ответь мне, встань на мою сторону. Я думала, что это путешественники, или жертвы кораблекрушения, или мятущиеся, как сейчас все вокруг, люди. Я совсем забыла об убийцах и соблазнителях и бросилась им навстречу. Но прежде чем женщина успела меня увидеть, мужчина, опасаясь, очевидно, с ее стороны приступа ревности, схватил меня в охапку, как мешок, и бросил на чердак. Виновата ли я в том, что он сделал из меня свою Робинзону? Свою Робинзону Крузо? Разве я имею к этому какое-либо отношение? И что же дальше? А дальше вынужденная так или иначе устраиваться, я поняла, что бедные располагают только теми средствами, которые предоставляет им судьба. Чтобы отомстить, я располагала только этими средствами, так как несправедливость — это вопрос, который требует ответа: чтобы позабавиться, поскольку жить нужно весело, и чтобы творить свою жизнь, поскольку меня обязывает к этому мой разум».

Жюльетта поняла также, что то, что прячут, всегда важно для того, кто прячет. Из этого она сделала вывод, что если связи между предметом и человеком часто оказываются более прочными, чем между двумя человеческими существами, то происходит это прежде всего потому, что предмет не может говорить и не реагирует на излучаемый им самим соблазн, и человек может чувствовать себя господином этой лишенной сознания формы, этой реальности, наделенной красноречием и даром убеждения, которая волнует вас, но ни к чему не обязывает. «Со мной это невозможно, — говорила себе Жюльетта, — я такой предмет, который говорит. Я — нежность, которая умоляет о вздохах или отвергает их, я могу позвать на помощь, и тот, кто меня спрятал, делая из меня свою тайну, создал из нас пару, существующую только для нас двоих, которую может разрушить всего одно неосторожное слово. Я хотела творить сама свою жизнь, а оказалось, что меня саму сейчас творит в сущности незнакомый мне человек, и мой образ озадачивает мой взгляд. Ах! Я чувствую себя совершенно несчастной в моей новой форме, когда нет никакого другого взгляда, кроме моего. Мне нужен взгляд, который шлифует меня и придает мне блеск, взгляд, который бы обесцвечивал, изнашивал, пожирал меня. Жить можно только тогда, когда тебя пожирают глазами».

Если принять во внимание неопытность Жюльетты, искренность ее натуры и непринужденность ее обычных рассуждений, то можно увидеть в печали, которой веяло от ее мыслей, доказательство того, что она боялась, как бы ее игра не оказалась перенесенной за рамки ее фантазии, в какую-нибудь область, где царит безразличие и где ее сердце и воображение могли бы стать жертвой равнодушного человека. Она возлагала на Ландрекура ответственность за все, что она чувствовала, и сердилась на него за то, что не могла не думать о нем, в то время как она не была уверена, что он думает о ней. «Дыма без огня не бывает», — не раз повторяла ей г-жа Валандор, и эта поговорка, приводившая ее раньше в такое раздражение, заставляла ее теперь смотреть на свою веру, на свои представления, равно как и на чувства, занимавшие ее ум, как на дым, подымающийся от огня полной уверенности. Ей вспоминались сейчас и другие слова матери: «Рассуждения — это не для твоего возраста. Именно когда ты начинаешь рассуждать, ты все и запутываешь» — и она понимала, что с помощью этого несколько насмешливого совета г-жа Валандор хотела поставить ее лицом к лицу с реальностью и отдалить ее от той склонности к переживаниям, которая, как она была уверена, свела г-на Валандора в могилу. Он начал с того, что любимой женщине стал предпочитать чувства, которые эта женщина ему внушала, затем стал предпочитать этим чувствам эмоции, которые позволяли ему испытывать эти чувства. «В любви, — говорил он, — я больше всего люблю томление».

— Что же ты любишь во мне? — спрашивала у него жена.

— Воображать тебя.

Взволнованная этими воспоминания, Жюльетта посмотрела в лицо реальности. Она согласилась, что боится не быть любимой и еще больше боится превратиться в результате каких-то действий в тайну, лишенную интереса для того, кто ее сотворил. «Став такой новоявленной тайной, — подумала она, — я потеряла бы всю свою значительность, потеряв того, кто придавал мне эту значительность. Ну что же! Пусть будет так: я останусь здесь спрятанной, если нужно, всю свою жизнь, и в этом случае он будет хотя бы сильно раздосадован».

Она хотела бы, чтобы Ландрекур всегда любил ее, все время ее ненавидя; чтобы он не понимал причин, заставляющих его любить, и чтобы постоянно влекомый к ней любовью, он постоянно находился в напряжении, обнаруживая ее и обретая вновь всегда в неожиданном месте и в неожиданном виде. Он восклицал бы то: «Мне казалось, я уже потерял вас», то: «Вы напугали меня», то: «Это была ты!» Тогда она сказала бы: «Да, это я».