– Вы шведский офицер? – спросил меня хозяин.
Наставление Арвидсона пришло мне на память, и я отвечал чисто заученной фразой: "Нет, я русский офицер, но родом немец, из старинной шведской провинции, завоеванной русскими…" Крестьянин проворчал обыкновенное шведское ругательство: Tusan Diefla (тысяча чертей), но по взглядам его я заметил, что это не ко мне относилось.
– Вы говорите по-шведски? – спросил крестьянин.
– Я так люблю славный шведский народ (Det wackra Swenska Folk), что учусь по-шведски, хотя во время войны и не успел еще выучиться, – отвечал я, также заученной фразой.
– Но вы говорите прекрасно! – возразил он.
– Иное говорю хорошо, а иное не могу вовсе объяснить, – сказал я.
– Откуда же, куда вы едете, и зачем?
На первую фразу вопроса я мог отвечать, а на две остальные мне недостало слов. Я не знал, как сказать по-шведски, что я заблудился в лесу, потому что этого не было в моей книжке. Однако ж, произнеся слова: лес, нет дороги, ночь, и дополняя остальное знаками, я успел объяснить, что я сбился с дороги, и потом назвал селение, где стоял наш эскадрон. Все семейство беспрестанно повторяло свое всезнающее: ja so,ja so[150].
Объяснив хозяину мое положение, я подошел к нему, положил одну руку ему на сердце, а другой указал на небо, и, как умел, сказал, что Бог видит нас, и я прибегаю к сердцу доброго шведа, и прошу его помощи…
Старуха, мать хозяина, подошла ко мне, и погладив меня по лицу, сказала: "Бедное дитя!" – Я был не ребенок, но молод и что более, моложав. У меня тогда только пробивался пушок на том месте, где после были богатырские усы… У жены хозяина навернулись слезы… Я промолвил довольно понятно, хотя неправильно: "У меня есть мать, которая ждет меня, и, может быть, никогда не дождется!.." Добрый швед тронулся, пожал мне руку, и сказал: "Вы здесь, как дома!" Я от души обнял его и прижал к сердцу…
Всю жизнь я прожил так, что если доверял человеку, то доверял вполне, неограниченно, а если не верил, то уж ни на волос! Светская премудрость не одобрит этого правила, но это не правило, а следствие характера, и я нередко дорого поплачивался за это! Пословица справедливо утверждает: каков в колыбельке, таков и в могилку, и И.И.Дмитриев сказал великую истину:
"Гони природу в дверь, она влетит в окно".
Я вверился совершенно шведу.
День был воскресный, и вся семья с прислужниками, была дома. В церковь не ездили, потому что во всех пасторатах стояли русские[151], с которыми не хотели встречаться, хотя наши солдаты стояли смирно на квартирах. Напившись кофе (т. е. пойла, называемого кофе), я показал хозяину мое несчастное седло, просил его починить, и накормить меня и моего коня, обещая за все заплатить, а между тем отвести уголок, где я бы мог выспаться. Хозяин повел меня в верхний этаж, и указал чистую комнату с опрятною постелью. Платье на мне было сыро, и я был забрызган грязью, от шпоры до шапки. Швед покачивал головою, и пособив мне раздеться, взял все платье мое в охапку, а вместе с ним сапоги и саблю, сказав, что прикажет вычистить… Вот я совершенно обезоружен, и баба с ухватом могла бы взять меня в плен или убить. Но я верил шведу!
Я приехал в седьмом часу утра, и проспал до двух часов пополудни. Хозяин успел уже пообедать и отдохнуть. Отворив дверь моей комнаты, я стал звать его, называя другом. Друг явился с платьем. Оно было высушено и вычищено; сабля моя блестела как зеркало. Я оделся и без сабли сошел в нижнее жилье, где было собрано все семейство хозяина и вся челядь, человек двадцать мужчин и женщин. Теперь только заметил я, что жена моего доброго хозяина красавица. Это была вторая его жена, и он представил мне сына и дочь от первого брака. Сыну было восемнадцать, а дочери пятнадцать. Брат и сестра были прекрасны собой. Все обходились со мной с уважением, а старуха, мать хозяина, беспрестанно ласкала меня и гладила по лицу. С тех пор я люблю добрых старушек. Добрая старушка в семье – благословение Божье, пример добра для молодого поколения.
Для меня был приготовлен обед, весьма вкусный для голодного. Хозяин сказал мне, что сам отвезет меня в эскадрон, который стоял только в двух милях от его дома. Не знаю, каким образом я до такой степени сбился с дороги, что, ехав в сторону Гамлекарлеби, попал в тыл его! Я не мог понять, что толковал мне хозяин на этот счет, но кажется, что в лесу я должен был поворотить вправо, а не влево. Я проехал в эту ночь около трех шведских миль (до двадцати восьми верст)! У меня была донская лошадь. Отдохнув и поев порядочно, она как ни в чем не бывала!
На дворе стояла порядочная крашеная одноколка, запряженная лихой лошадью. Моего коня я привязал сзади, на недоузке. Я спросил хозяина, что я ему должен, но он решительно отказался от денег, говоря, что я у него был в гостях. Как я ни уговаривал его взять деньги, он не соглашался, а женщины отмахивались руками. У меня в кошельке был заветный червонец с изображением Божьей Матери (венгерский червонец времен Марии-Терезы), данный мне на счастье моей матерью. Я упросил хозяйку взять его на память. Работникам за чистку платья, починку седла и уход за лошадью я дал несколько рублей на вино, и этому хозяин не противился. Простившись с семейством и обняв всех, я сел в одноколку с хозяином, и поехал в эскадрон.
Ротмистр и товарищи удивились моему возвращению, потому что я отпросился на три дня. Я рассказал мое приключение и благородство шведа, которого мы обласкали и угостили. Я принудил его взять весь мой запас кофе и сахара, поручив отдать от меня его жене и матери. – Эта ночь, в которую я столько вытерпел, и нравственно и физически, не имела, однако ж, никакого влияния на мое железное здоровье, но следствием этой ночи было то, что я дал себе обет никогда не разъезжать одному в не известной мне стороне по проселочным дорогам, особенно по ночам, стал прилежно учиться шведскому языку, беспрестанно записывая слова и целые фразы, и после купил себе несколько шведских книг, облегчающих изучение языка. До сих пор весьма многое осталось в моей памяти, а тогда я изрядно болтал по-шведски, и все понимал.
Недолго мы наслаждались перемирием и довольством. Государь император был тогда в Германии, в Эрфурте, для свидания с Наполеоном и для решения на конгрессе дел общей европейской политики. Управление делами империи было поручено государем Комитету министров с правом объявлять высочайшие поведения в случаях, не терпящих отлагательства. Душой Комитета был военный министр граф Аракчеев, особенно по военным делам. Он весьма не благоволил к графу Буксгевдену, который беспрестанно требовал свежего войска, денег, амуниции и продовольствия, противился всем планам, составленным в Петербурге, и вел дело медленно, по мнению графа Аракчеева. В Петербурге в это время находился генерал от инфантерии Кнорринг, бывший генерал-квартирмейстером в последнюю Шведскую войну при императрице Екатерине II. Граф Аракчеев часто совещался с Кноррингом по делам, касающимся до Финляндской войны, и на этот раз пригласил его на заседание Комитета министров. Конрринг никогда не соглашался с планами графа Буксгевдена, и сильно восстал против перемирия, когда граф Каменский занимал Гамлекарлеби, а Тучков беспокоившую нас позицию Тайвола (против Куопио), которую упорный Сандельс должен был оставить по отступлении графа Клингспора за Гамлекарлеби, боясь быть отрезанным. В Комитете единогласно решили предписать графу Буксгевдену именем государя прервать немедленно перемирие и опрокинуть армию графа Клингспора за Торнео, а Тучкову велено теснить Сандельса по Индесальской дороге, и стараться разбить его и отрезать. В то же время Комитет решил составить два резерва, один из трех батальонов Роченсальмского и Фридрихсгамского гарнизонов под начальством генерала Аникеева, другой из двух батальонов Преображенского и Измайловского полков под начальством генерала графа Павла Александровича Строганова, и отправить их немедленно в Финляндию. Граф Буксгевден, не разрывая перемирия, написал оправдание на высочайшее имя; но Комитет министров не убедился его доводами, и повторил высочайшее повеление начать военные действия. Государь император, получив в Эрфурте донесение Комитета, одобрил и утвердил его постановление. 7-го сентября граф Буксгевден получил решительное повеление начать военные действия беспрекословно, под строжайшею ответственностью за сопротивление высочайшей воле.
