Это словами не передать, — так это было красиво.

Доктор посмотрел на меня, наслаждаясь моим впечатлением. Даже, — подобрел…

— Нравится? — спросил он, снисходительно.

— Неожиданно очень, — сказал я.

— Да, фактор неожиданности способен творить чудеса. Особенно при внушенных устойчивых состояниях… Пройдемте.

Мы направились к стеклянным, разрисованным огнедышащими драконами, дверям. Те разъехались в разные стороны при нашем приближении.

Какой же здесь должен быть холодильник? — подумал я. — Куда же я, в калачный ряд, со своей паяльной лампой.

Здесь было много цветов, самых настоящих, живых. Мы попали сначала в холл, с диваном напротив плоского в полстены экрана телевизора, — цветы, названия которых я не знал, но не тюльпаны, не гвоздики, и не розы, стояли в керамической вазе на низком столике у одного из кресел. А из холла вышли на кухню. Здесь было даже две вазы с цветами, тоже не тюльпанами.

— Вот, — показал на тускло отсвечивающий тремя дверцами, холодильник, Николай Федорович. — Трясется… То ничего-ничего, не слышно его и не видно, то вдруг начинает трястись. Знакомый симптом?..

— Да, — сказал я, — иногда входит в резонансную частоту. Так бывает.

— Какой прогноз? Будет жить или нужно менять?

— Какой «менять». Просто при сборке немного кое-что недотянули, на час работы.

— И что?.. Трястись больше не будет?

— Никогда.

— Спаситель… Приступайте. Я бы составил вам компанию, но мне, к сожалению, нужно идти. Скоро придет молодой человек, будет вас охранять, — доктор хихикнул. — И без него можете не бояться, здесь ничего нет, по крайней мере, страшного.

— Да я уже догадался.

Только когда доктор ушел, я осмотрелся: ну и кухонька!.. Ни на одной рекламной картинке не видел такого изыска. В светло-коричневом стиле, все деревянное, но дерево у них получилось какое-то уютно-домашнее, в тоже время строгое и отдающее аристократизмом.

Все-таки жаль, что у меня не осталось ни копейки, я бы поставил у себя такой же стол, с такими же стульями.

Хорошо, чтобы «Дженерал-электрик» этот затрясло бы сейчас, чтобы без мучений догадаться, где проблема. А так придется проверять все, от начала до конца.

Я открыл дверцы, заглянул в сверкающее стеклянное нутро, заставленное разными пакетиками, судочками, упаковками, — и принялся выгружать все это на стол.

Все-таки здесь кто-то живет или жил совсем недавно, раз он битком набит всякой всячиной.

Умеют же некоторые устраиваться, вернее, — устраивать свою жизнь.

Зависти не было. Существует некая верхняя планка, до которой кому-нибудь можно завидовать, — потом завидовать уже бессмысленно. Потому что разница становится настолько разительной, что переходит в иное качество, — недостижимое ни при каких обстоятельствах… Тогда можно только в восхищении взирать и преклоняться. Перед людьми, перешедшими в разряд полубогов.

Вот я взирал и преклонялся. Имея все время в виду, что уеду из этого благословенного места с полулитровой бутылкой чистого медицинского спирта и на тысячу пятьсот рублей богаче.

— Мне сказали, что пришли чинить мой холодильник. Я решила посмотреть, как это бывает, когда чинят холодильник. Вы не будете против?..

Голос достался моей спине, — та вздрогнула от испуга.

Ей померещился разделочный нож, занесенный над моей головой.

Я, с какими-то банками в руках, которые выставлял на стол, и которыми, в случае чего, можно было защищаться, обернулся на этот голос.

В широком дверном проеме, похожем на триумфальную арку, стояло неземное существо.

Это была девушка, одетая в легкое светло-синее платье, которое струилось по ее стройной фигуре, и создавало эффект летнего, выгоревшего на солнце голубого неба. На ней были туфли на очень высоком каблуке, — странно, как я не расслышал звука ее шагов, — и они очень удачно подчеркивали совершенство ее ног… Черные ее волосы, были отброшены назад, сзади как-то стянуты, а на меня смотрели огромные черные глаза. Такие огромные и такие черные, какие никогда не бывают у нормальных людей.

От этого взгляда мне тут же расхотелось кинуть в нее банкой, а потом — второй. Черт с ней, пусть мочит своим разделочным ножом. Может быть, выживу и на этот раз.

Только шрам, — чудовищно уродливый розовый шрам на горле, которого она не стыдилась, ни чем не прикрывала, был не к месту. Его хотелось не замечать, но он так бросался в глаза…

Может быть, человек живет из-за красоты. Может быть, вообще смысл человеческого существования заключается в прикосновении к нему прекрасного.

Поскольку эти мгновенья, — прикосновения к человеку прекрасного, — всегда остаются лучшими мгновеньями в жизни… Если наступает время подводить итоги, то наверное, вспомнится не то, как тебе били морду, и не то, как не возвращали долги, а именно это — неожиданная встреча с красотой.

Пусть с сумасшедшей красотой, пусть, — от этого она кажется еще загадочней, еще сложней и еще недоступней.

Хоть будет потом, как-нибудь, — о чем жалеть… Может быть это — дорога к человеку, узкая тропинка, которой нет ни конца, ни края… Не знаю, что это за тропинка, но тот момент, когда я разогнулся и обернулся на голос, — тот момент сделал со мной то, чего не сделала вся предыдущая жизнь… Он наполнил меня смыслом.

— Так это ты — холодильных дел мастер? — спросила она.

Меня несколько задело ее «ты», но небожители сами решают, не спрашивая ни у кого совета, как обращаться к незнакомцам.

— Я, — пришлось согласиться мне. — Ничего, что я ваши припасы вывалил на стол?

— Ничего, — согласилась она, и в ее голосе послышалась едва уловимая ирония, почти издевка.

Я попробовал не обращать на нее внимания, заниматься своим делом, но все время чувствовал, что она рядом, это было главным ощущением. Меня все время тянуло оглянуться и посмотреть на нее. Заносит ли она над моей головой топор или еще нет? Посмотреть в ее бездонные сумасшедшие глаза, откуда так тяжело возвращаться на землю. На самом ли деле, тяжело?..

Я совсем забыл, что нужно делать с холодильником. Вернее, помнил и делал, но совершал это настолько автоматически, — что совершенно не понимал, что с ним творю.

— Давно ты чинишь холодильники? — спросила она, за спиной.

Вот предлог обернуться и посмотреть, — но я не смог, скованный каким-то параличом.

— Почти с детства, — сказал я. — Тогда вас еще на свете не было.

— Ты такой старый?

— Зимой будет двадцать девять.

— Сколько ты дашь мне?

Вот предлог обернуться… Посмотреть, изучая… Но так страшно…

— Ну, восемнадцать…

— Мне двадцать один год. Следующей весной будет двадцать два.

Опять в ее голосе послышалась плохо скрываемая издевка.

Но, может быть, это я — идиот, а она — умная.

— Простите, не мое дело, — сказал я. — Почему у вас шрам?.. Вы извините, что я спрашиваю.

— Резали горло, чтобы просунуть в легкие трубку. Чтобы я могла дышать, — ровно, но с той же иронией по отношению ко мне, ответила она.

— Что-то случилось? — спросил я, уже окончательно понимая, что лезу не в свое дело. Что я, глупец, горожу чушь, и не просто чушь, — какую-то обидную, наверное, для нее нетактичную чушь. Я не хотел так говорить, и об этом, — но так почему-то получилось.

— Да, — сказала она, — я убила себя…

Тогда я оглянулся.

Она смотрела на меня с едва заметной улыбкой, словно бы насчет убийства наврала или у нее была сдвинута крыша, и она не понимала значения своих слов.

— У меня к тебе просьба, — сказала она. — Ты можешь пообещать, что выполнишь ее?

— Если в моих силах, — сказал я.

— В твоих… Ты не смог бы говорить мне «ты». Во-первых, нехорошо, когда один человек говорит другому «ты», а другой отвечает ему «вы». Во-вторых, Михаил, мы уже перешли когда-то на «ты», правда, тогда этого захотел ты.

Если честно, — я ничего не понимал.

Уставился на нее, выпучив, глаза, — и молчал.

В этом безмолвии мы услышали приближающиеся торопливые шаги. Они стали громче, и в кухне возник огромный детина в форменной одежде, и с кобурой на боку, из которой торчала рукоятка пистолета.