Но разве чёрт, этот ночной кошмарный гость, который тоже, как и Смердяков, «ужасно глуп и пошл», которого награждает Иван кличками «осел» и «дурак» («Не философствуй, осел!»)6, не получает такую же похвалу от Ивана:
«— Как, как? Сатана sum et nihil humanum…7 это неглупо для чёрта».
Даже выражение одно и то же: «Неглуп, неглупо». Но уподобление идет еще дальше. Оба — и Смердяков и чёрт — подлецы и негодяи, оба творят мерзости. Сам чёрт называет эти мерзости пакостями (чёрт, как известно из исповеди чёрта Ивану, и остался при пакостях). Иван бранит его в лицо «мерзавцем». Но и Смердякову Иван бросает брезгливо в лицо, и не раз, того же «мерзавца».
«— Да я и догадывался об чем-нибудь мерзком с твоей стороны… с твоей стороны всякой мерзости ждал»8.
Или:
«— … предчувствовал даже от тебя какой-нибудь мерзости…»9 Значит, и по мерзостям Смердяков сходен с чёртом.
От отвращения и ненависти к Смердякову-убийце (кстати, к единственному обвинителю его, Ивана, в убийстве) Иван готов убить Смердякова. Желание убить Смердякова всплывает у Ивана не раз. Уже возвращаясь со второго свидания, он говорит самому себе:
«Надо убить Смердякова!.. Если я не смею теперь убить Смердякова, то не стоит и жить!..»10
Он и на третье свидание идет с мыслью: «Я убью его, может быть, в этот раз».
И после признания Смердякова в убийстве, во время третьего свидания, Иван перед уходом говорит уже самому Смердякову, что не убил его только потому, что тот ему для суда на завтра нужен11.
Желание убить Смердякова-убийцу есть желание не только убить свидетеля, убить убийцу отца: это есть желание убить в самом себе Смердякова-убийцу, т. е. отцеубийцу.
От отвращения и ненависти к Смердякову Иван даже раз крепко ударил его кулаком и довел до слез.
Но и чёрту от отвращения к нему Иван грозил «пинков надавать» за издевательство над великим решением Ивана объявить суду, что убийца отца — он, Иван. А дальше, совсем как до того Смердякову, Иван теперь грозит чёрту:
«— Молчи, или я убью тебя!»12
Итак, Иван готов убить и Смердякова и чёрта.
Но как не смеет Иван убить Смердякова, так не может Иван убить и чёрта. Он только напоследок запустил в чёрта по-лютеров-ски во сне стаканом, т. е. тоже как бы ударил.
Автор здесь не случайно дублирует удар.
Даже самая сущность Смердякова и чёрта определяется одинаково: словом лакей — не в профессиональном, а в моральном смысле.
Ивану и прежде, еще до убийства, хотелось избить Смердякова — до такой степени «стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик»13, — так же ненавистен, как чёрт — тоже лакей, тоже обидчик.
«— О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявить, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца»14, — глумится чёрт в кошмаре над Иваном. Но ведь именно у самого чёрта, этого приживальщика, как его честит Иван, лакейская душа.
«— Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей!»15 — негодует Иван. И немного погодя, в той же сцене, чуть не с отчаянием, восклицает, обращаясь к чёрту:
«— Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породить такого лакея, как ты?»16.
Читателя трудно упрекнуть в искусственном подборе материала сходства — итог слишком внушителен.
И Смердяков, и чёрт — оба они неотделимы от Ивана, оба — сон и призрак, оба — первоначально ужасно глупы, но внезапно умнеют, их обоих надо убить (в одного Иван даже запускает стаканом, а другого ударяет кулаком), оба — лакеи, в контраст Ивану, и оба мучают и дразнят Ивана и готовы мучить и дразнить его без конца, а главное — по одному и тому же поводу, по поводу «великого решения» Ивана показать на себя на суде, т. е. по поводу отцеубийства, причем этот идиот Смердяков дразнит и мучает Ивана не хуже самого чёрта.
Разве может, т. е. разве хочет Иван поверить, что Смердяков убил отца, разве это не издевательство, не безумие!
«— Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как и в прошлый раз!»17 — бешено завопил Иван, угрожая Смердякову. Это, впрямь, может довести до бешенства.
Но разве чёрт не доводит его до бешенства, разве не жалуется Иван Алеше в главе «Это он говорил» после кошмара, что чёрт дразнит его: «И знаешь, ловко, ловко: „Совесть!“ Что совесть? Я сам ее делаю»18.
Черт дразнит Ивана за то, что Иван мучается совестью «по всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет», что он идет совершить подвиг добродетели, показать на себя на суде, а сам в добродетель не верит, что он от гордости идет — потому что хочет, чтобы его похвалили за благородство чувства (хотя после самоубийства Смердякова жертва его напрасна), и что Иван сам не знает, почему он идет: он идет, потому что он трус, потому что не смеет не пойти, а почему не смеет — загадка.
Но не над этим ли самым издевается и Смердяков? Как совпадают со словами Смердякова «…какую вы жажду имели к смерти родителя»19 (конечно, для получения наследства) насмешливые слова чёрта о том, что он, чёрт, любит «мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой жизни друзей» своих, которым «все позволено», в том числе позволено, конечно, для удовлетворения этой жажды жизни, и убивать20.
Ведь и Смердяков убеждает Ивана, что именно для удовлетворения этой жажды Иван якобы согласился на убийство родителя, ибо, мотивирует Смердяков точку зрения Ивана, такому «великому человеку», как Иван, все позволено.
Вы «тогда смелы были-с, „все, дескать позволено“, говорили-с, а теперь вот как испугались!»21 — саркастически подводит Смердяков под «жажду жизни» Ивана теоретическую базу — ту же, что впоследствии подвел и чёрт — и, как чёрт, издевается над трусостью Ивана.
Эта теоретическая база чёрта формулирована им со всей четкостью в кошмаре: раз «Бога и бессмертия нет», то «„все дозволено“, и шабаш!»22, т. е. чёрт повторил давно известное читателю положение Ивана Федоровича: «Нет добродетели, если нет бессмертия», высказанное им еще в самом начале романа перед старцем Зосимой в монастыре23.
Но разве Смердяков, отдавая Ивану во время третьего свидания запятнанные кровью Федора Павловича три тысячи рублей, не формулирует одинаково с чёртом и самим Иваном это же положение (ведь оба они одной философии!):
«— Не надо мне их вовсе-с… Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну [и у Смердякова, стало быть, была „жажда жизни“!] <…> а пуще все потому, что „все позволено“. Это вы вправду меня учили-с, <…> ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе»24.
А дальше именно и идет то самое обстоятельство, которое послужило поводом для издевательства чёрта, ибо на вопрос Ивана: зачем же Смердяков отдает деньги, раз он уверовал, Смердяков, махнув безнадежно рукой, отвечает весьма ехидно:
«— Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены сами-то-с? Показывать на себя даже хотите идти»25.
О, это «показывать на себя даже хотите идти» уже действительно есть прямое совпадение с издевательством чёрта над «великим решением Ивана», равно как и дальнейшее ехидное замечание Смердякова о якобы полной бесполезности показания Ивана на суде, как и беспощадное, нестерпимое для гордости Ивана заявление Смердякова о полной катастрофе и банкротстве прежнего гордого «человеко-бога» Ивана:
«— А что же, убейте-с. <…> Не посмеете и этого-с, <…> ничего не посмеете, прежний смелый человек-с!»26
На эти же слова о прежнем смелом человеке, который сейчас уж ничего не смеет, с обидой жалуется Алеше Иван по поводу наглого издевательства над ним чёрта:
«— Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot de l'enigme27, что я трус! „Не таким орлам воспарять над землей!“ Это он прибавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил. Его надо убить!»28
