На фоне предстоявших трехсторонних российско-монголо-китайских переговоров и сложившегося во Внешней Монголии зыбкого военно-политического равновесия одинокий отставной русский офицер, к тому же стремившийся повоевать, был, безусловно, крайне нежелательной фигурой. Тем не менее начальство предпочло не отказываться от услуг Унгерна, и вскоре барон был прикомандирован в качестве сверхштатного офицера к конвою русского консула.
Один из русских жителей Кобдо того времени, Иван Кряжев, вспоминал, что Унгерн держался от общества «на особицу», ни с кем не заводил близкого знакомства и пребывал почти всегда в одиночестве. Иногда он вдруг, ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, собирал казаков и гиком мчался с ними через город куда-то в степь.
«Волков гонять, что ли, ездил? Толком не поймешь, — вспоминал русский поселенец. — А потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, сохрани Боже, не пил, всегда был трезвый. В нем что-то будто не хватало…» Л. А. Юзефович очень ухватился за последнюю фразу из рассказа Кряжева и так откомментировал ее: «… не ему чего-то не хватало, а именно в нем. Эта странная пустота в душе, никакими социальными причинами, как обстоятельствами биографии, не объясняемая, выдавала себя лишь в глазах. Бурдуков говорит о выцветших застывших глазах маньяка». Другой мемуарист описывал их как «бледные», третий вспоминает о «водянистых, голубовато-серых, с ничего неговорящим выражением, каких-то безразличных». На немногих сохранившихся фотографиях Унгерна тоже заметна в его взгляде некая стертость, глаза кажутся не холодными, а скорее белесыми. Видимо, у него были плохо развиты окологлазные мышцы… Этот физиологический дефект связан обычно с недоразвитием эмоциональной сферы…» В данном случае мы вновь сталкиваемся с попыткой объяснить последующий жизненный путь барона с позиций совершенно нормального интеллигентного человека, живущего в конце XX века. Но к обычным интеллигентским рефлексиям Унгерн был склонен менее всего. Наверное, адекватную историю барона Унгерна мог рассказать только какой-нибудь средневековый романист вроде Рамона Луллия или Кретьена де Труа. Кстати, сами авторы средневековых рыцарских романов открыто признавали, что их повествовательная манера «неистова». «Тот ветер страстей, что веет над их произведениями, уносит прочь скуку сценических ограничений, свойственных спектаклям, которые ставит реальная жизнь», — говорит исследователь средневековой культуры Морис Кин. Обладавший средневековым сознанием Унгерн кажется нашим современникам человеком «параноического склада», «кровавым мистиком», наделенным к тому же «психическими патологиями» и «принципиальным человеконенавистничеством». Человек, наделенный подобным сознанием, вряд ли найдет понимание и сочувствие у современных интеллигентов, живущих в политкорректном и преисполненном практицизма обществе.[11]
Свое пребывание в Монголии Унгерн использует для знакомства с обычаями и нравами обитателей Великой Степи. С монгольским языком он в это время был совершенно не знаком — Бурдуков вспоминает, как во время их совместного путешествия барон «добросовестно записывал монгольские слова, пытаясь учиться говорить». В свободное время Унгерн объезжает все значительные населенные пункты Внешней Монголии. Он побывал во многих буддийских монастырях, завел знакомства с представителями местной аристократии и духовенства. Такое его поведение разительно контрастирует с представлениями о бароне как о «сыче», «нелюдиме» и «мизантропе». Быт и образ жизни монголов, мало изменившиеся со времен Чингисхана, оказываются ему понятными и интересными. Поручик H.H. Князев, служивший в Азиатской конной дивизии, писал, что Унгерн «до краев наполнился теми настроениями, которые дают и волнистые дали Монголии, и ее причудливые храмы, и стада-многотысячных дзеренов (антилоп-джейранов. — А. Ж.), спокойно пасущихся на зеленых коврах ее необъятных падей, и ее люди, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна, и даже, может быть, дымки над юртами и монотонное медленное скрипение повозок какой-нибудь монгольской семьи, перекочевывающей в беспредельность…»
Круг монгольских знакомств барона установить ныне довольно сложно: мы в очередной раз вступаем на зыбкую почву догадок, предположений. Леонид Юзефович пишет о встречах барона Унгерна с легендарным монгольским «полевым командиром» Джа-ламой, объявившим себя наследником монгольского князя Амурсаны, борца за независимость Монголии XVIII века, замученного китайцами. Правда, Юзефович пишет об этом крайне осторожно. Он предполагает, что познакомить Унгерна с Джа-ламой мог… Бурдуков: «Унгерн прожил в Кобдо более полугода. За это время Бурдуков, постоянно туда наезжавший из своей фактории, наверняка встречался с ним и мог свозить его в… ставку Джа-ламы. Вряд ли Унгерн упустил бы возможность повидать этого человека…» Разумеется, Унгерн такой возможности не упустил бы. Однако мы помним, сколь неприятное впечатление об Унгерне вынес Бурдуков из их совместного путешествия. Вряд ли он стал бы возить «сумасшедшего» и «невоспитанного» барона (которого к тому же, по собственному признанию, Бурдуков просто боялся) знакомиться с кем бы то ни было.
Напротив, историк Ирина Ломакина в своей интереснейшей книге «Грозные Махакалы Востока» со всей определенностью указывает, что «он (Унгерн. — А. Ж.) не встретился с Джа-ламой в 1912 году, уехал из Монголии». Биографические сведения об Унгерне в это время крайне скупы, противоречивы и даже фантастичны.
… В 1991 году в журнале «Гиперборея» («интеллектуальный орган новых Сил Севера») под псевдонимом Леонид Охотин была опубликована статья конспиролога А. Г. Дугина «Унгерн — бог войны». По концентрации фантастических эпизодов, фигурировавших в ней, данная работа не уступала иному роману «фэнтези». Приведем лишь один из подобных эпизодов, особо примечательный тем, что его неоднократно воспроизводили в своих трудах, посвященных барону, самые разные авторы:
«В 1912 году Унгерн посетил Европу: Австрию, Германию, Францию.
По сведениям, сообщенным Краутхофом в его книге об Унгерне «Ich Befehle» — «Я приказываю», — в Париже он встретил и полюбил даму своего сердца, Даниэллу. Это было в преддверии Первой мировой войны. Верный своему долгу по призыву царя, барон вынужден был вернуться в Россию, чтобы занять свое место в рядах Императорской армии. На родину Унгерн отправился вместе со своей возлюбленной, Даниэллой. Но в Германии ему угрожал арест как офицеру вражеской армии. Барон предпринял поэтому чрезвычайно рискованное путешествие на баркасе через Балтийское море. В бурю маленькое судно потерпело крушение, и девушка погибла. Самому ему удалось спастись лишь чудом. С тех пор барон никогда уже не был таким, как прежде. Отныне он не обращал никакого внимания на женщин. Стал предельно аскетичен во всем и невероятно, нечеловечески, жесток».
Конечно, все вышеприведенное — не более чем вымысел, романтическая сказка, отчасти смахивающая на бред. В зрелом возрасте Унгерн вообще не бывал в Западной Европе (исключение — боевые действия во время Первой мировой войны), однако с помощью данной душераздирающей легенды в стиле латиноамериканских «мыльных» сериалов отдельные авторы пытаются объяснить жестокость и мрачную замкнутость барона, вывести его склонность к мизантропии…
Большинство биографов Унгерна приводят гораздо менее романтичные, но более достоверные версии жизненного пути барона.
Так, М. Г. Торновский пишет, что Унгерн оставался в Монголии вплоть до самого вступления России в Первую мировую войну — 19 июля (1 августа нового стиля) 1914 года: «… при объявлении Германией войны России барон Унгерн из Кобдо спешит в Читу… чтобы с первым отходящим казачьим полком поехать на театр военных действий. Но в Чите выяснилось, что забайкальские казаки не предназначаются к отправке в первую очередь ввиду неопределившейся позиции Японии, и когда забайкальцы пойдут на войну и пойдут ли еще — неизвестно. Барон Унгерн едет самостоятельно на запад и поступает в один из второочередных полков Донского казачьего войска, действующего на Австрийском фронте». Такие же сведения приводит в своих воспоминаниях об Унгерне еще один из офицеров его дивизии, H.H. Князев: «Известия о вспыхнувшей на Западе войне были для барона зовом из мира грозной действительности. Роман Федорович спешит вступить в казачьи ряды. В Чите он выясняет, что забайкальцы получили распоряжение оставаться на местах. Одиночным порядком барон едет на фронт и поступает в один из действующих полков Донского казачьего войска…»
