Одни прохожие гладили меня по головке, сверкали очами, успокаивали, обещали, что из меня получится отличный швейцар или официант.

Другие люди вступали в спор с первыми, обличали их, посыпали головы пеплом и кудахтали, будто рассерженные куры в свинарнике:

"Вы говорите, что из вопящего мальчика получится швейцар или официант в белой рубашке и остывающим трупом на подносе!

Как же вы можете видеть будущее, если отцы ваши - лихоимцы, а матери ваши - плоды давнего конфуза.

Чёрт вам брат, а болотная ехидна - сестра!

Испытайте себя: упадите на кровать, в бреду рассматривайте кафтаны из снов, и, может быть, в одном из кафтанов узнаете свою кожу!"

Я слушал перебранку прохожих, удивлялся, что их не поглотила бездна, из которой доносятся автомобильные гудки и зазывные крики дознавателей из следственного комитета.

Мать-героиня (два ребенка близнеца в коляске, а третий на руках) укоряла меня в словоблудии, доказывала, что мои призывы каяться - лихорадочное состояние, которое приведет меня не на путь швейцара или официанта, а сделает меня служанкой в доме терпимости в Амстердаме.

"Мальчик, ты научишься на логарифмической линейке подсчитывать сложные проценты - честь и хвала тебе от воротил шоу бизнеса, не прикоснешься к компьютеру, но никогда, слышишь, мальчик, никогда не стать тебе вертухаем или церковным старостой! - мать-героиня ловко - будто белка в заводской столовой - шарила у меня по карманам (девушки умеют разными способами пустить мужчину по Миру без копейки). - Нет в тебе жилки крушителя ребер: сладко подкованными тяжелыми вертухайскими ботинками ломать ребра беззащитных заключенных, словно по первому льду осторожно ступает слониха.

Не получится, ОХ, не выйдет из тебя хорошего вертухая, из внутренних твоих органов добро не выйдет.

Церковный староста - не дорастешь ты до него, актёрки тебя сгубят, голосок твой - тонкий, оперный, Миланский, а церковь отвергает тонкие голоса мужчин, лишь мальчикам позволяет, мальчикам-колокольчикам.

Церковный сторож, если крикнет - черти отрубями посыплются с забора". - Мать-героиня обворовала меня, засмеялась, уверенная в своей вагине, не женщина, а - контора на длинных ногах.

Я осерчал, от грусти великой наговорил девушке гадостей, вылил на неё ушат словесных помоев - обидно мне, что она меня не видит церковным старостой и вертухаем.

"Лихоимка ты, девушка, проститутка, а не мать-героиня!

По Центру Москвы бродишь, ищешь богатого отца своим детишкам: дети у тебя из пробирки, а один - от негра - заслуживает одобрение, потому что на него Мэрия Москвы тебе бананами пособие назначит и кокосами.

Не люблю кокосы, их трудно грызть, белкой доисторической стотонной себя чувствую, когда вгрызаюсь в кокос.

Лучше бы ты голая плясала на крыше Большого Академического Театра - соблазняла бы Космонавтов и лётчиков дальней авиации, чем предрекала мальчонке-провидцу незрелое будущее без перспектив.

Имя тебе, мать-героиня - Изощренность!"

Я забежал в подворотню, надеялся, что всадники Апокалипсиса не найдут меня за мусорными баками, удивительно похожими на разжиревших водителей автобусов.

Жар и холод преследовали меня; но я не допускал мысли, что заболел, потому что знал - жар и холод из ада, предвестники саранчи и львов с лицами человеческими.

В животе булькал страх, и через пять минут младогегельянских ужимок, обезьяньих гримас и мимики Чарли Чаплина я догадался - в туалет желаю по большому, по-богатырски.

Где же общественный туалет с флагами над каждым унитазом, с китайскими драконами в кабинках и приветливыми ведьмами с половыми тряпками?

Десять минут - длиной в жизнь великана Джека - я искал уборную, сортир, выгребную яму, нужник, ватерклозет, унитаз под светлым небом января.

Обидно: животные, птицы свободно гадят на улицах городов, и никто не укорит голубя за извержение из клоаки, только почтальон покачает седыми моржовыми усами, а с почтальона - спрос маленький, гномий.

Личность с ограниченными возможностями тоже облегчается прилюдно, полицейские подают рапорты и анкеты, чтобы личность себя подчистила гербовой бумагой - нет на инвалидов актёров пересмешников французского кино.

Я - если приспущу детские штанишки на улице - буду осмеян, и под конвоем, как Чернышевского, меня отправят в Сибирскую колонию малолетних преступников с тонкими лебедиными шеями.

В животе моём черти играли в нарды, чёрный густой туман окутал и следовал за мной - ни окно в нём не прорубить, ни Амстердамца за нос поймать, не туман, а - мысли толстого гимназиста.

"Откройте, мздоимцы!

Покажите богатую натуру артистическую!

Откройте доступ отроку в туалет, пусть даже вы в туалете воблу сушите, или жилетки стираете в унитазе - не осужу вас, не укорю, не плюну в ваше лицо!" - я стучал в дверь на первом этаже - элитный подъезд, мрамор, девушки вместо светильников, Бахчисарай в подъезде.

На стук в дверь долго не отзывались, и я уже поверил, что своими слезами пробью дубовую дверь - так Марья искусница слезами откроет лбом амбарный замок.

Наконец, дверь - порок, а не дверь - отворилась, и высунулась седовласая голова эстета; на Тверской только эстеты живут, и голова не принадлежала человеку, словно бы витала отдельно.

"Вы - сказочник Ганс Христиан Андерсен? - я на миг забыл о войне в желудке, о прямой кишке - Байкало-Амурская магистраль, приложил руки к груди - добропорядочный плотник в теле Московского озорника. - Шевелюра - слово иностранное, поэтому красивое - у вас львиная, сказочная, в волосах сказки таятся, как русалки сквозь листья деревьев проглядывают.

Скажите, дядя, почему все сказочники описывают волосы русалок, а не груди?

Детишки интересуются - зеленые ли груди у русалок, а вы, сказочники, подсовываете ветви и зеленые волосы, вводите нас в заблуждение, словно вы не писатели, а - художники кровавые.

Штукатурите детишкам мозги, совращаете нас в Сандуновских банях, а затем - СЮ-СЮ-СЮ! - о добреньком пишите кровавыми руками, переломал бы вам руки, да силёнок у меня нет, и нужда в животе ужом бьётся.

Дяденька, пустите посрать!"

"Не пущу, дитя мрака и бездны! Наполеона в одна тысяча восемьсот двенадцатом году пустили в Москву - достаточно, хватит, натерпелись, будто мы мыши, а не люди! - эстет сказочник потянул дверь, закрывал, но жизнь у него короткая, подошвами сапог растоптана - не совладал (а я ножку детскую поставил, зубами в пальцы сказочника вцепился, боролся за своё право посидеть на унитазе - так балерон борется в грязи со спонсором). - Убирайся прочь, к котлам с кипящей смолой, чёрт маленький!"

Орём - сказочник от боли, кровь по пальцам струится, мои зубки косточки на руках затворника перемалывают, а я сквозь кровавую пелену и чёрный дым мычу, кукушку из часов изображаю.

Долго боролись, возле нас остановился лакей в ливрее, выпускал пузыри изо рта, притоптывал в такт нашим подвываниям, и нет смысла в борьбе, в притоптывании, потому что с Марса, или с Солнца, мы маленькими кажемся, а со Звезды Альфа Центавра нас не видать, потому что нет в нас живительного огня.

Из соседней квартиры вышла нагая девушка лет двадцати, робко постучала по моей макушке (я не ответил, занят сказочником), долго смотрела на меня, затем произнесла со вздохом розовой феи:

"Не осуждаю тебя, мальчик-засранец, не укоряю за любознательность и настырность - в копатели бы могил тебя определить.

Пригласила бы тебя в свою опрятную квартиру с гобеленами на окнах - за мной подсматривают с улицы, поэтому я окна занавесила - пустота подсматривальщикам, а не картины из быта балерины.

Но в моей квартире нет отхожего места, потому что балерины не испражняются, мы - воздушные, безе на палочке!

Возьми, на память, мальчуган, волос из гривы коня Сивка-Бурка!

Пригодится тебе, когда почувствуешь себя ежом без рукавиц!" - девушка протянула мне волосок - белый, серебряный, а я плюнул на него, волосок - не дорога в Рай, не сохраню его.