А вот что мне мешало в семнадцать, восемнадцать лет — так это то, что у меня не было родины. Испанцем я никогда себя не ощущал, потому что мне претит все шумное, громкое, я не люблю излишнее компанейство. Я для этого слишком спокойный, слишком сдержанный. Ко всему французскому я питал изрядное отвращение. В конце концов, ведь я видел, как пренебрежительно они относятся к иностранцам. В том числе и к испанцам, по крайней мере, в первое время. Те слишком ленятся учить французский язык, считалось тут. Даже и через десять лет матери приходилось унижаться в булочной на углу. Когда она хотела купить багет, продавщицы притворялись дурочками и делали вид, что не понимают ее. Мы не были интегрированы в общество. У нас не было друзей среди французов, ни одного. Я столько раз слышал, что нам пора наконец убраться. Что мы сидим у них на шее. Я видел и то, как они обращаются с людьми из колоний. Поэтому я никогда не гордился тем, что я француз. Я сказал себе, что ж, хорошо, у меня нет родины, есть только отечество — Австрия. В восемнадцать лет я, наконец, отправился в австрийское консульство, чтобы получить их паспорт. Мне ответили, что это невозможно. На что я предъявил им два десятка свидетельств, и они, худо-бедно, были вынуждены предоставить мне австрийское гражданство. А в двадцать один год я все-таки стал французом. Я смог доказать, что уже больше десяти лет живу в стране. Однако радости мне это не доставило.
Наверное, это правда, что испанцы общались только друг с другом. Они жили словно в ожидании вызова. Были убеждены, что Франко долго не продержится, и очень хотели вернуться в свою страну. На Новый год они поднимали тост: «Следующий год в Испании!» Надежда жила до середины пятидесятых, потом тост как-то забылся.
И все-таки было здорово повидать их. Мы с Маргой много смеялись, рассказывая друг другу грустные истории из своей жизни. О Руди она почти ничего мне не сказала. Потому что тот, другой, всегда был рядом. Пако. Пако Суарес. Только один раз, когда он ушел вечером на партийное заседание, она вытащила папку с фотографиями и письмами Руди, и я смогла их, наконец, прочитать. Когда мы ходили за покупками, Маргарита тоже рассказывала о Руди, но мало, очень мало, так как в основном мы были не одни. Или мальчик был с нами, или этот домосед Суарес, который каждое свое слово ценил на вес золота.
Мне было девять лет, когда мать впервые рассказала мне об отце. Это было у нас дома, в присутствии отчима. Я мало что запомнил — что Руди был политкомиссаром в Интернациональных бригадах, что потом его депортировали в Аушвиц, что он участвовал там в сопротивлении, выступал против лагерного начальства. Мать описывала мне его как крупную личность, как человека исключительных достоинств. Он-де был очень симпатичным, всегда улыбался и даже в тяжелейших ситуациях не терял чувства юмора. У него был очень хороший характер, рассказывала мать. Я, по ее словам, буду очень на него похож. Просто вылитый отец. Еще она показывала мне стихотворение, которое он написал для меня. Смысл его в том, чтобы я носил мать на руках, не причинял ей страданий, был настоящим мужчиной, продолжал его дело и боролся за прогресс. Что мне было делать с этими заветами? Никто не научил меня, как жить, подражая герою.
Ну и что дальше?
— Вы его мучите.
— Это не я его мучаю. Это он сам себя мучит.
— Что вы еще хотите от него? Вы почти все уже знаете.
— Ничего я не знаю. Пусть он расскажет.
— Для чего? Все позади.
— Ничего не позади. Он должен помочь мне, пусть говорит дальше. Я хочу знать, забыла она меня или нет.
— Она вас очень любила, говорит он. Именно поэтому она редко говорила о вас. Ему было неудобно просить ее рассказывать о вас больше. Он не хотел причинять ей боль.
— Из-за другого? Потому что она была несчастлива с ним?
— Да, из-за Суареса.
Марга и Суарес совершенно не подходили друг другу. Я себя все время спрашивала, зачем она вообще с ним связалась. Она была убеждена, что не справилась бы одна. Как мне было прокормить себя и ребенка, оправдывалась она. Очень просто, делая то же, что ты делала до того. Работать. Разве ты и сейчас не вкалываешь по восемь-девять часов в день? Ну так вот. Вкалывать и посвящать себя ребенку. Никто не вмешивается в твою жизнь. Никто тебе ничего не приказывает. Ты независима. Ты великолепно справилась бы сама. Но, очевидно, ей был нужен рядом мужик. В этом плане она точная копия нашей матери: без мужчины в доме мир перевернется. Для меня это никогда не было проблемой. А она: мальчику нужен отец. Я подозревала, чем это кончится.
В том, что они потом все-таки поженились, была в конечном итоге моя вина. Я была против. Но уж коли на то пошло, я за ясные отношения. Почувствовав, что она об этом мечтает, я задала этому Суаресу жару. Я ему сказала, даю тебе два года. Если ты за это время не женишься на ней, я снова приеду и вышвырну тебя с треском, а если не уйдешь добровольно, позову брата. Через два дня я уехала. И он быстренько женился на ней. Она бы никогда не посмела попросить его об этом. Потом она прислала мне их свадебное фото. Я бы на ее месте выставила его на улицу, но Марга была убеждена, что без мужа никак нельзя, это придает авторитет. Одинокой женщине в жизни не пробиться. Чушь несусветная! Он ее использовал. Я ее просто не понимала.
Потом, когда она уже заболела, он здорово заботился о ней, надо отдать ему должное. Самоотверженно ухаживал. На это он сгодился. А так — тьфу!
Мать по своей сути была типичной испанкой — очень эмоциональной, склонной к излишнему драматизму, вплоть до трагизма. Она часто плакала. И внушила мне комплекс вины. В начале пятидесятых у нее появились все симптомы беременности; она не была беременна, но плохо себя чувствовала, стала прибавлять в весе, ее вдруг потянуло на соленые огурцы, потом на крутые яйца. При этом она никак не могла забеременеть от Пако, отчим был бесплоден. Он целыми днями мучился головной болью, страдал от депрессии, наверное, после Маутхаузена. Коллеги неплохо относились к нему, в общении с другими он мог быть очень милым и предупредительным. Но дома он иногда был способен не проронить ни слова целую неделю. Однажды он дал мне пощечину, щека весь день была распухшей. Когда я уже был взрослым, мать спросила меня, не развестись ли ей с ним. Я отсоветовал. Это было ошибкой. Но мне стало его жалко. Дело в том, что у него перед глазами всегда стоял образ его отца, бросившего жену и детей и эмигрировавшего во Францию, где он в старости влачил жалкое одинокое существование в каком-то подвале. Пако боялся, что его ждет такая же судьба. Поэтому и был против того, чтобы мать рассталась с ним. Кроме того, меня напугала ее сестра Марина, однажды приехавшая к нам. У нее были мозги набекрень, она всегда все знала лучше всех, со всеми мужчинами ругалась. Мне тогда Пако показался меньшим злом.
Я никогда не видела, чтобы он бил мальчика. В этом плане Суарес был в полном порядке. Но, может, для ребенка даже лучше получить иногда подзатыльник, чтобы потом его обняли и поцеловали, чем постоянно ровное, корректное обращение, без любви, без страсти. Свобода для Суареса была недопустимой вещью. Существовал четкий распорядок дня, который ни при каких обстоятельствах не нарушался. В Кульере, например, где они потом снимали квартиру на время летнего отдыха, ровно в пять они отправлялись на прогулку, это в августе-то, на Средиземном море, в адскую жару. В семь надо было быть дома, в половине девятого на столе обязан был стоять ужин, а в десять все уже лежали в постелях. Или как-то раз мы ездили вместе в отпуск, в Андайский кемпинг в Стране Басков. Мы с сестрой взяли да и махнули через испанскую границу в Сан-Себастьян. Поели в порту креветок Не спросясь его! Он пришел в ярость, на свой манер: ни слова не сказал нам. Даже не взглянул на нас. Целый месяц заставлял Маргу дергаться. Его счастье, что он не на мне был женат. Я бы ему той же монетой отплатила. Я бы ему сказала: то, что ты вытворяешь, дело нехитрое, я так тоже могу. И тоже бы с ним не разговаривала. А потом взяла бы и своими руками оттащила его постель в чулан и сказала бы: вот тебе подходящее местечко, тут и спи.
