Вопрос и в самом деле дальше не отслеживался. Потому что 16 декабря 1942 года Фримель подал второе прошение, в котором вновь выражал опасение, что может потерять жену и ребенка. В письме от десятого числа Маргарита просила его согласиться на ее отъезд домой. У него нет ни права, ни возможности отказать ей в этом. В создавшейся отчаянной ситуации он срочно просит удовлетворения его ходатайства от 29 сентября или, по крайней мере, конкретного ответа о вынесенном решении. Он предпримет все усилия, чтобы склонить жену отсрочить свое намерение до этого момента.
Весной 1943 года, вероятно, пришел положительный или, во всяком случае, обнадеживающий ответ, потому что 3 марта Фримель в отдельном письме отцу замечает, что дело, «как ты можешь судить по прилагаемым строкам, адресованным Марге», весьма преуспело. Эти строки не сохранились, можно лишь предположить, что управление в Берлине разрешило переезд Маргариты в Вену и затребовало для обработки заявления целый ряд персональных документов. Фримель пытался опровергнуть все мыслимые возражения отца и мачехи — Клеменс Фримель два года назад снова женился — против переезда; Марга, конечно же, не обременит их в финансовом отношении, поскольку рабочие руки в дефиците. «Главной проблемой будет квартира и ребенок Если М. будет работать на фабрике, с кем останется ребенок? Если малыш попадет в детский дом, сможет ли она его видеть каждый день, а тем более забирать домой? Насчет квартиры — какой существует конкретный вариант?»
Очевидно, что отец относился к его просьбам довольно сдержанно. В биографическом очерке, написанном Маргаритой спустя десятилетия, она упоминает одно письмо, в котором Клеменс Фримель давал понять ей, чтобы она не приезжала в Вену ввиду нехватки жилплощади. Она разорвала письмо, послала телеграмму, в которой сообщила время прибытия, и села вместе с Эди в первый же поезд. В Вене она быстро нашла работу в военной промышленности, но квартирный вопрос оставался нерешенным, пока, наконец, над ней не сжалилась фрау Весели. В письме от 11 сентября 1943 года Людвиг попросил мать пустить к себе Маргариту с ребенком: Руди — его хороший друг. «Мы работаем вместе, спим рядом, делим все; дружба, подобная нашей, возможна только на фронте или в других местах, где люди также терпят лишения».
Дело тянулось еще полгода. Как в своих письмах к Марге, так и в прошениях в Главное имперское управление безопасности Фримель контролирует свои эмоции. У меня такое впечатление, что он тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем написать его. Он не заискивал, не подлаживался под стиль служебной переписки нацистов. Лишь своему отцу он иногда давал почувствовать, что нервы его на пределе. В письме без даты, предположительно от декабря 1943-го, Фримель писал в Вену, что намерен еще раз поговорить с комендантом лагеря; «если не будет результата, со всем будет покончено. Мне только жаль М., которая так много страдала напрасно». Через пять недель поступило долгожданное разрешение; правда, второе прошение Фримеля — разрешить ему для бракосочетания поездку в Вену — не было удовлетворено. 6 марта 1944 года служащий загса, замещавший Кристана, написал Клеменсу Фримелю: «По сведениям концентрационного лагеря Аушвиц, Главное имперское управление безопасности в Берлине дало разрешение вам и вашему сыну Клеменсу присутствовать на бракосочетании в качестве свидетелей. Чтобы вы могли спокойно провести всю подготовку, я, с согласия вашего сына, перенес церемонию на 18 марта 1944-го, на 11 час. Прошу вас своевременно прибыть сюда. Ваш сын Клеменс оповещен мною, фрау Феррер-и-Рей — концлагерем Аушвиц».
Мне она об этом ничего не рассказывала. Однако из разговоров, которые мать вела с соседями или знакомыми, я знал, что он сидит. В лагере, название которого никогда не упоминалось. В этом и не было необходимости — я знал, каких мы придерживались взглядов. Я, например, никогда не вступал в «Гитлерюгенд»[42]. Мать мне не разрешала. Однажды я получил письмо, в котором мне грозили репрессиями, если я в течение одной недели не появлюсь у них. Мне ничего другого не оставалось. Только я пришел, они организовали специальный наряд и тут же избили меня. Тогда я себе сказал, больше я в этом не участвую. Обойдетесь без меня!
Мать нацистам не симпатизировала, напротив, при каждой возможности она подпольно слушала радио, комментируя речи партийных бонз острыми замечаниями. Дядя Клеменс был единственным из семейства Фримелей, с кем она еще изредка контактировала. Он жил с женщиной, у которой была дочь от другого мужчины, ее звали Рели. В детстве я часто бывал у них, они жили в переулке недалеко от Эрдбергерштрассе, у них был детекторный приемник, они всегда были очень добры ко мне. Клеменс умел шутками отвлекать мою мать, когда она в очередной раз злилась на дедушку. Потом он сильно заболел. В молодости он занимался боксом и заработал серьезную травму ноги. Из-за хромоты его не призвали в вермахт, и он работал на почте. Я его знал как шутника и острослова. Его политические высказывания мне не запомнились. Наверняка его взгляды сложились под влиянием родительского дома, значит, он был социал-демократом, но не таким активным, как другие мужчины в семье. Может быть, мать узнала о свадьбе от него. Во всяком случае, она знала об этом.
Руди Фримель женится.
У меня слов не было.
Да, он женится на испанке, с которой у него уже есть ребенок.
Свадьба в концлагере, где другие только умирают.
А именно в блоке 24, не заочно, жена специально приедет, настоящий работник загса будет их регистрировать, и она проведет один день у нас в лагере. Ребенок наконец получит законного отца.
Иметь законного отца — тогда это было крайне важно.
Потом я услышала: мы сделаем ему свадебный подарок! Вышьем белую рубашку.
Однажды разнеслась весть: к нам сейчас придет испанка, гражданское лицо, она выходит замуж за Руди Фримеля. Вскоре ее ввел эсэсовец. Она выглядела именно так, как обычно представляют себе испанку: узкое лицо, черные волосы, черные глаза. На ней был темный костюм, под ним белая блузка. На голове — белая шляпка с цветами. Кто-то предложил ей стул, но она осталась стоять. Она была смущена и взволнована и не проронила ни слова. Вероятно, ей внушили, чтобы она с нами не разговаривала. Думаю, ее специально привели в контору, поскольку здесь лагерная жизнь особенно не была видна.
В комнатах допросов, там — да.
Потом пришел Фримель из мужского лагеря. Он был празднично одет, в костюме, туфлях и галстуке с вещевого склада СС. Они не обнялись. Оба стеснялись и не знали толком, где им встать. Даже у Квакернака был смущенный вид, и, чтобы скрыть свою неуверенность, он торопил с началом свадьбы. Ладно, пошли.
Я только сейчас узнала, что на церемонии присутствовали брат Фримеля, его отец и маленький сын. У нас в конторе я их, во всяком случае, не видела. Может, они ждали в городе или снаружи, перед бараком. А с другой стороны, трудно себе представить, чтобы целую семью оставили там стоять. Может, ждали за забором, перед домом коменданта лагеря.
Будучи писарем отдела СС, я имел пропуск, позволявший мне заходить на территорию лагеря без сопровождения часового. При мне всегда была толстая папка, набитая бумагами, чтобы производить должное впечатление при разных проверках. Так было и в этот день, радовавший прекрасной предвесенней погодой, словно созданной для такого случая. Я знал, что это день свадьбы, но не держал это в голове и вошел днем в ворота, не помню, во сколько точно, лагерь, во всяком случае, был довольно безлюден, и вдруг вижу, идет женщина с ребенком, я подумал, это должны быть они. Я ничего не сказал, она шла в сопровождении эсэсовца. Может, я что-то прошептал. Felicidades[43]. И погладил мальчика по голове, это я точно помню.
