Я до сих пор не могу понять, почему он поехал назад в Германию. Просто в голове не укладывается. Конечно, он не один был такой, многие записались, был, например, некий Ганс. Красавчик огромного роста, метр девяносто, что-то в этом роде. Он хотел затащить меня в загс, а оттуда прямиком дальше, в Германию. Я сказала: без меня. Хоть свяжите меня, все равно не поеду. В итоге я, конечно, тоже вернулась, но в Испанию, добровольно поехала в страну с диктаторским режимом. Я тоже вернулась со своим сыном. Я себе сказала, если они захотят меня расстрелять — пусть расстреливают. Но моего сыночка они не получат, Хулиано уж как-нибудь пробьется. Черт с ними, пусть они меня расстреливают, эти фашисты. Меня не расстреляли лишь потому, что я была осуждена только в сорок пятом. Германия тогда была уже побеждена, и Франко дрейфил перед союзниками. Тем не менее суд хотел дать мне вышку. Я специально делаю акцент на том, что тоже поехала добровольно, но в Германию меня даже на аркане никто б не затащил. Ну ладно тот, кому фашисты ничего вменить не могут, куда ни шло. Но такой, как Руди, с его красным прошлым, кого преследовали, объявляли в розыск, кто бежал из Вены… Нет, нет и еще раз нет. Не знаю, известно ли об этом его сыну, я, во всяком случае, ни словечка ему ни проронила. Я была твердо убеждена, что он спятил.

Конечно, мы много об этом спорили. Выдвигались и весьма весомые контраргументы. Во-первых, ты едешь в неизвестность. Во-вторых, никогда нельзя доверять нацистам, они наобещают тебе с три короба и никогда не сдержат слово. В-третьих, тебя посадят в концлагерь или сгноят в тюрьме. Такие мысли были у каждого из нас: стоит ли рисковать? Да или нет? Но была еще и надежда: а вдруг мы получим работу, как югославы. И вообще, что с нами будет во Франции? Что нам, погибать здесь, сдохнуть с голоду? Или залечь на дно? Это ведь тоже не выход или, во всяком случае, не для всех. Потому что немцы все равно бы нас выследили, а если не они, так французы, проводившие политику коллаборационизма. Тех, кто не объявился добровольно, гестапо прибирало к рукам другими методами.

Не буду утверждать, что я не понимала его решения. Многие нелегально возвращались в Испанию, или в Германию, или в Австрию, которой тогда не существовало. Я прекрасно понимала, почему они это делают. Я бы также поняла, если б он тайком поехал в Германию, чтобы с оружием в руках сражаться в рядах Сопротивления. Так мы рассуждали в то время. Мы рисковали своей жизнью, своим счастьем, своим здоровьем, и все ради свободы. Я тоже рисковала. И не раскаивалась потом. Но я не была такой наивной, как Руди. Ведь он официально просился назад, с женой и ребенком.

Фримель подал прошение. Я уверен, что он по возможности занижал свою роль в борьбе против национал-социализма, как и многие из нас. Мы, к примеру, выпячивали свою враждебность к режиму Дольфуса, который был ненавистен и нацистам, и подчеркивали, что именно поэтому поехали в Испанию и потому что не нашли работы в Австрии. Фримель, кажется, также написал, что долго оттягивал репатриацию, поскольку не хотел оставлять жену одну. И что он надеется найти в Германии работу по своей профессии. Но при этом он не лгал. Клятву верности немецкому рейху, я думаю, он все-таки не приносил. Свое прошение он подал 1 июня 1941 года.

Кажется, через неделю он получил ответное послание от уполномоченного по репатриации Германской комиссии по перемирию в Тулузе: «Господину Рудольфу Фримелю, проживающему на Place de l’Eglise 9, Arthès (Tarn). Сегодня я отдал приказ французским властям о передаче Вас немецким инстанциям на демаркационной линии. Передача будет осуществлена сотрудниками французской жандармерии в штатском. Одновременно Вам высылается репатриационное удостоверение (один экземпляр) для предъявления органам всех властей, свидетельствующее, что Вы являетесь имперским немцем или фольксдойче[31] и передаетесь мною, уполномоченным по репатриации Германской комиссии по перемирию, назад. Это удостоверение не дает Вам, однако, права самовольно покидать Ваше теперешнее местопребывание и самостоятельно пересекать демаркационную линию. При передаче прошу Вас отделить отрывной талон, поставить Вашу подпись и дату передачи и, используя прилагаемый конверт с оплаченным почтовым сбором, немедленно отправить его мне назад. Это необходимое условие. Лутц. ГРК[32]-фельдфюрер».

Говорят, Фримель выполнил все распоряжения.

Руди отстаивал свое решение. Я должен бороться, сказал он. Я ему: как ты собираешься бороться, когда они тебя как раз и поджидают. Ты прямо на ловца бежишь.

— Пусть даже так, но я должен помочь освободить мою страну.

Тут я рассвирепела. Если уж ты лезешь на рожон, то, пожалуйста, один. Делай то, что считаешь нужным. Это твоя жизнь. Но оставь мальчика и мою сестру здесь. А он мне в ответ: это моя семья. Мы одно целое. Больше у меня никого нет. Я буду заботиться о них.

— Они останутся!

— Они поедут со мной!

Потом он говорит: Маргарита, решайся. Либо твоя сестра, либо я.

Вот как все было. Он вышвырнул меня. Ясное дело, я опровергала его доводы. Маргарита уже колебалась. Он это заметил и пришел в ярость. Позже сестра как-то призналась мне: ты была права, Марина. Мне надо было слушаться тебя.

Он был одержим идеей освободить Австрию от фашизма. Я это прекрасно понимала. Но почему не поехать одному, на разведку? Если бы с ним ничего не случилось, он мог бы выписать Маргариту. Тогда многого удалось бы избежать. Это твоя вина, Руди, при том, что ты для меня значишь. Ты сошел тогда с ума. Если у тебя есть ребенок, нужно продумывать и взвешивать каждый свой шаг. На первом месте ребенок, я считаю. Я так им и сказала: вы что, рехнулись, крошке ведь всего три месяца. Я была готова задушить его, чтобы спасти Маргу и малыша. При этом я любила Руди, очень даже любила. Но тогда меня охватила бешеная ярость из-за малыша, в первую очередь именно из-за ребенка. Потому что сестра была молодой, здоровой, сильной, а малютка Эди? Бедная козявочка. Только на свет появился.

Тебя, конечно, тоже спрашивали: а что говорит Руди? Он ведь должен знать, что делает. И чего все-таки хочет партия? Она в самом деле решила, что мы должны поехать? И ты высказала свое собственное мнение: гораздо умнее уехать в Германию, чем подыхать здесь, во Франции. Пусть это опасно и неопределенно, но мы хотя бы выберемся из этого дерьма. Так уж плохо там не должно быть, все-таки родина есть родина. Мы же домой едем! Вот как просто.

Расставаясь, мы опять помирились. Руди обнял меня. Я поцеловала маленького Эди, потом сестру. У них было отдельное купе. Малыша они положили в багажную сетку. Когда поезд тронулся, они высунулись из окна, смеющиеся, словно ехали навстречу своему счастью.

Было душное июльское утро сорок первого. Днем собралась гроза.

Мертвых и их покой тревожит мысль об их, возможно, напрасной смерти. Ты знаешь эту фразу. Она часто приходит мне в голову. Я ни в чем не раскаиваюсь, ну, может, совсем немножко. Правда, я допускаю, что был чересчур неистовым. Не то чтобы я верил, что могу убежать от времени. Я уже и тогда знал, что это безнадежно, оно догонит тебя. Не верил я и в то, что любовь спасет меня от него. Любовь и время привязаны друг к другу, или же они непримиримые враги, одно не может существовать без другого. Я страстно верю во время, в мою роль свидетеля времени, так же, как когда-то всей душой верил в нашу любовь. Да и почему мне было сомневаться в ней? Но время всегда оказывается сильнее любви. С этой фразой я тоже, тревожимый бессмысленностью своей смерти, не хочу мириться. Посмотри на меня. Я улыбаюсь. На мне тонкие полосатые штаны арестанта. Еще на мне вышитая розами свадебная рубашка. Время как любовь. Больше ничего не видно.