– Пора! Учи ур-роки!

В чистоте его нежной окраски, в напористом голосе не было ничего жалкого. Я осмелилась тихо спросить: «Кешка! Где же тебя нашли?»

– Скажи ей, – ответил за попугая Кирилл Иванович. – «Валялся я под водосточной трубой в нашем дворе! Самым зорким, скажи, оказался дед! Подобрал меня!»

Тут Кирилл Иванович, к моему удивлению, засмеялся, словно рассказывал о весёлом, обернулся на попугая.

– Ну, говори, Кешка, принёс меня дед и, вспомни-ка, что я велел нашей с тобой санитарке?

Кешка не обращал на Кирилла Ивановича внимания. Наклонился с ширмы к Даше, что-то ей лопотал. Кирилл Иванович, похоже, обиделся на него, покраснел:

– Не знаешь?!

– Где ж ему знать! – заступилась за попугая Людмила Васильевна. – Ты попросил: «Выходи и его, как меня в медсанбате. Что б и этот был жив!» Но он же не слышал. Неделю его отпаивала: аспирин, чай, димедрол. Ты его без сознанья принёс!

– И без лапок? – произнесла я.

– С лапками, – возразила Людмила Васильевна. – Но отморожены были. Началась бы гангрена. Он, хоть и птица, а понял: надо действовать. Обломил себе лапки. Как сейчас помню. Люба, ты знаешь её, дочка наша, с работы вернулась, глядит, вон там под клеткой… и мне: «Мама, что это на полу?» И вдруг как крикнет: «Кешкина лапка!»

«Господи!» – вырвалось у меня. Я представила худенькую, похожую на Кирилла Ивановича Дашину маму, её крик, всю эту комнату сразу после моего отъезда.

Сделанное добро или зло, оказывается, продолжает жить на покинутых нами адресах.

Людмила Васильевна улыбнулась, положила мне на тарелку ещё пирога, продолжила:

– Дед за сердце. Зять с Дашей в два голоса:

«Кошмар! Кошмар!»

А Кешка на наших глазах отломил клювом вторую, и… хирург! Чтобы стоять на ногах, прямо, гвоздики со шляпками на концах из обломышей сделал. Как биться за жизнь, всем заложено Господом: и человеку, и птице, и желудю. Он в разуме каждого, потому и говорят Всеведущ и Вездесущ!

– Склероз в твоём разуме, а не Всеведущ и Вездесущ! – снова разнервничался Кирилл Иванович. – Забыла!..

Перебивая друг друга, пререкаясь, вгоняя в краску меня, старики вспоминали, как их попугай учился стоять на культяпках, как полетел первый раз.

– Сначала взлетал только с её ладошки. Она выхаживала! – Кирилл Иванович посмотрел на жену. – Она и подушечки придумала, чтоб сам мог взлетать. Гляди!

Он показал мне пальцем на люстру. Там, на гнутой латунной трубке, что-то краснело.

– Вон, даже где мы привязали ему подушечку! Видишь?

И только тут я увидела в комнате новое. Всюду пестрели разноцветные крошечные подушечки. Розовая – на столе, желтая – сверху клетки. На ширме попугай сидел тоже на подушечке. Разговор о нём Кирилл Иванович заключил неожиданно.

– Вот так и живём, ветераны войны! С попугаем шестеро в одной комнате. Стоим в очереди на квартиру. Да уж не надеемся ни на что. А!.. – Кирилл Иванович с досадой махнул рукой.

– Давай-ка я тебе заварочки крепенькой, – предложила ему, беря чайник, Людмила Васильевна. – Не расстраивайся. Зато мы в центре. Минута – и на Неве. Красота такая!

Кирилл Иванович молча протянул чашку жене. Она добавила ему заварки. Они стали мирно пить чай.

Попугай тем временем повернулся ко мне, рассматривал меня с высоты. Я поняла: моё покаяние перед ним никому здесь не нужно, и потому, вложив свои чувства в интонацию голоса, я только позвала его:

– Кешка…

Он выставил грудку, опустил, заколыхался вниз, вверх, выражая расположение.

– Пор-ра! – проговорил отчетливо и с напором. – Учи ур-р-роки!

Людмила Васильевна с Кириллом Ивановичем рассмеялись. Мне тоже стало смешно. И тогда, словно в порыве радости, Кешка кинулся с ширмы. На мгновенье повис в воздухе, сильным махом крыльев толкнул себя вверх, вспорхнул! А дальше, плавно беря высоту, полетел, охватывая простор большой петербургской комнаты. Мы подняли за ним головы. Он выше, выше! Под самый потолок. Фантастично… ожила белая лепка… перевитые стебли, цветы отозвались ликованью летающей птицы!

Кирилл Иванович свистнул! Даша пробежала мимо меня. Я следила за Кешкой.

После третьего круга он заметно устал, сблизил крылышки, пошел вниз, на снижении сумел дать крутую петлю и, восхитив меня точностью своего глазомера, ни разу не вильнув в сторону, влетел в клетку. Возле неё уже ждала Даша, быстро захлопнула за ним дверцу, распахнула окно и позвала меня посмотреть, что ещё будет делать Кешка.

Мы встали рядом у клетки. Вверху её, где обычно подвешивают круглую палочку, за какую, ухватясь цепкими лапками, любят раскачиваться попугаи, висели качели, тоже с подушечкой. Кешка сразу толкнулся в дверцу. Понял: закрыто. Недовольно нахохлился. Завертелся. Увидел качели. Вспрыгнул на них.

– Глядите внимательно! – сказала Даша.

Попугай подвигался боком ближе к стене клетки. Упёрся крылом в её частые прутья. Качели немного подались вперёд. Он тоже потянулся вперёд, захватил клювом металлический прут, после чего осторожно освободил крыло, отпустил прут и раскачал качели. Сам! Сам!

Даша потом качнула его ещё…

О гармонии я задумался. Не задумывался – от счастья пел. Родителей радовал. Вырос под метр девяносто! Отслужил! Вернулся с профессией! Устроился в фирму! Мы «тачки» ремонтируем, «гармошки» в «ласточек» превращаем. «Зашибаю», как говорят, до нижней губы. Выше не надо. А мне только двадцать два. Погулять бы, покататься по стране, по миру! Не понимаю, чего я раздулся?!

Я ведь предложения ей не делал, руки не просил. В баре друг: «Пасани вон ту рыжую к нам за столик. Пусть облагородит женским влиянием нашу компанию». Легко сказать: «пасани»! Как пасануть? У нас все четыре стула заняты. Ну, я её вместе со стулом. Она: «Ух! Где я приземлилась? Здасьте, молодцы! Но я пойду за того из вас, кто первым приедет ко мне на собственной иномарке». Я как раз расправил три смятых «японки», одна шла мне за труды. Друг ей:

«Вон, кто приедет!» Мне б отказаться, так я, как голубь, раздулся и согласился: «Могу!» На другой день прикатил к ней. «Как тачка?» – спрашиваю. «Ничего», – отвечает и садится. Другой бы на моём месте: «Как ничего?! Лучшая марка!» А я: «И это всё?»… У неё хватка, хоть она и моложе меня, а сразу цап и крепче затягивает. «Если ты о нашей женитьбе, – говорит, – то мне ещё и коттедж нужен». Я чисто в шутку спрашиваю: «Когда показать?!» Она: «Можно прямо сейчас».

«Поехали!» – говорю и хохочу за рулём. У моего дяди архитектора контракт в Барселону. Он второй месяц ищет, кого в коттедж поселить, охранять от обносчиков. Мою кандидатуру рассматривал. Я отверг. А тут думаю: дай, эту наглую подразню и заодно родственников навещу. Катим по Приморскому шоссе, март, небо синее, белизна залива на солнце сверкает, музыка в салоне играет. Она всё принимает, как дембель. Ну, смеюсь, посмотрю, что дальше с тобой будет? А дальше, дядя с тётей к ней с распростёртыми объятьями. Коттедж показывают.

– Вам здесь, – уверяют, – хорошо будет. Тем более что у вас теперь машина.

Она:

– А можно кухню заменить? Мне хочется с барной стойкой.

И тут я брякнул:

– Мы её сами купим.

Теперь дядя в Барселоне со своей женой, а я здесь со своей. Чем только не загружен! Прямо на свадьбе она приревновала меня к моей родной сестре. Отец возмутился: «Где мой сын тебя, конопатую, откопал?!» Я обиделся за «конопатую». К родителям не езжу, не знаю, как помириться. С друзьями общаюсь только по мобильнику. Они надо мной подсмеиваются: ты у нас чемпион! Первый попал под облагораживающее влияние женщины! Друзья правы: так облагородился, что о гармонии задумался.

Приехал сегодня из гаража, не вижу, куда пиджак скинуть, опять мебель передвинута. «Не надоело ли двигать?!» – иду спросить.

Она за домом с лопатой колбасится. Спрашиваю:

– Чего ты шину мне на глаза приволокла. Мало их у нас в мастерской?!