Книга оказалась изумительной. В ней имелись оба текста. Оригинал и русский перевод. Верников знал латынь постольку-поскольку, как любой дипломированный врач. Но ему нравилось вчитываться в чеканный строй фраз, пытаясь понять влитую мысль. Всегда имея возможность перевернуть страницы и уточнить.

У книги нашелся единственный недостаток: покойный хозяин ее, вероятно, даже дома не расставался с дешевой папиросой. Книга была прокурена насквозь и Верников, не переносивший табачного дыма, через минуту чтения почувствовал резь в глазах.

Пришлось отправить Цезаря в карантин: поставить раскрытым на шкаф, чтобы выветрить табачный дух.

Так книга стояла долго. Зато теперь Верников спокойно мог ее читать.

Он уже предвкушал, как увидит сейчас дымные дали Галлии, зеленые луга и тающие у горизонта горы. И погрузится в войну – зверское в общем дело, но описанное столь лаконично, что кровь не воспринималась кровью, а трупы – трупами.

Записки о галльской войне не отличались большим объемом. И Верников подумал, что будет наслаждаться медленно, мелкими порциями. В тишине, покое и одиночестве.

Вот и сейчас, прочитав первую строчку, он отложил книгу. Он всегда так делал, с детства умея оттянуть и продолжить удовольствие.

И книгу начал читать не в первый день, а лишь привыкнув к номеру и наладив себе комфортные условия.

Верников надел очки, снимаемые во время чтения из-за начавшейся дальнозоркости. Поднялся к зеркальному комоду. Посмотрел, гладко ли выбрит. Отпил глоток из бутыли с водой.

Наконец снова вернулся в кровать.

Положил очки на тумбочку.

Взял книгу, открыл первую фразу.

«Hallia est omnis divisa in partes tres».

То есть: «Вся Галлия делится на три части». Так великий император, преобразователь мира и уникальный человек Юлий Цезарь начал свое описание захвата нынешней Франции.

Под локтем зазвонил телефон.

Недолго мучалась старушка в высоковольтных проводах, – подумал Верников. Он знал, кто это звонит.

– Дядя Костя, вы на пляж идете? – раздался в трубке голос младшего, семнадцатилетнего Анохина. – Я побежал лежаки занимать, папа с мамой следом идут.

– Иду, Коля, иду, – ответил он.

– Значит, я занимаю четыре на первой линии.

– Занимай, Коля, занимай…

Честно говоря, в данную минуту Верникова не влекла даже перспектива нырнуть в Средиземное море. Ему не хотелось вообще никуда из своего прохладного номера, со своей свежей кровати, от своего Цезаря…

Но не хотелось обижать друзей.

Верников вздохнул, отложил книгу и встал.

Лифт быстро спускался с четвертого этажа.

Кабина была большой, к тому же многократно увеличенной зеркалами, которые сияли на трех стенах и на потолке. Турки не догадались сделать зеркальным только пол. Скорее всего, из экономии, а не по соображениям приличий.

Верников ехал не один. В глубине, приняв самую раскованную из поз, стояла девушка.

Точнее, девчонка. Лет четырнадцати, от силы пятнадцати. Он видел ее несколько раз в ресторане. Его поражал непотребный стиль ее поведения, проявлявшийся в каждом движении, жесте, даже в коротких шортиках, спущенных на бедра так низко, что открывалась половина наголо выбритого лона, и лишь край пояса прикрывал угадываемую складку срамных губ.

Она смотрела снизу вверх – томно и влажно, приоткрыв накрашенные губы.

– Ты штаны свои не потеряешь? – не удержался Верников. – А то турки тебя арестуют.

– Не бойтесь, дяденька, – мелодичным голоском потаскушки ответила девица и взялась за блестящую пуговицу, которая и так была готова отлететь. – Даже если и потеряю – мама все равно не узнает…

Девчонка опустила глаза. Но не от смущения, просто уставилась в определенную точку. Не обладая комплексами и привыкнув вести себя, как ему удобно, Верников шел на пляж в одних плавках. Довольно модных, купленных Аленой в прошлом году и скроенных так, что мужское достоинство выпирало королевским размером.

Такая откусит, проглотит и денег не возьмет – молодежь, мать ее… – думал Верников, выходя из лифта вперед маленькой развратницы.

И усмехнулся сам себе.

В этом обнаженном раю чем, как не позывом к совокуплению, заняты головы всех способных к природному акту?

А ругать молодежь было принято еще в Древней Греции; как образованный человек он это знал. Но, вероятно, ни в одном социуме не существовало такой пропасти между поколением родителей, воспитанным в стране без секса, и их детьми, начавшими жизнь по свободным биологическим законам.

Вопрос состоял лишь в том: кто окажется счастливее в зрелом возрасте?

Он, Верников, познавший первую женщину в двадцать четыре года?

Или эта маленькая ходячая промежность, которая уже наверняка поменяла десяток мокрогубых сверстников, но еще только начала свой разбег…

Погруженный в ненужные на отдыхе философские мысли, Верников шел мимо стеклянной стены отельных лавок.

Какой-то турок, прикоснувшись к руке, вкрадчиво обратился по-русски. Не потому что принял его за русского – на русского Верников походил меньше всего – просто турки на любого постояльца набрасывались в надежде, что тот окажется россиянином. Ведь только с последнего имелась возможность легко стрясти деньги за какую-нибудь дрянь.

– Spaeter! – не взглянув, бросил Верников универсальное немецкое слово.

И турок отстал. За границей он намеренно выдавал себя за немца, обладая достаточным языковым минимумом: к соотечественникам Гитлера турки не приставали вообще.

Миновав торговую зону, Верников вышел из отеля, и плотный жар турецкого утра охватил его со всех сторон.

Территория пятизвездного отеля напоминала не Турцию, а какой-нибудь Египет. Причем не курортный оазис, а шоссе Халаиб – Суэц, тянущееся сквозь Аравийскую пустыню. Даже с сухощавого Верникова на пути до пляжа сошло семь потов.

Белые пластмассовые лежаки вытянулись под голубыми тентами. Расторопный Коля успел занять места в ближнем к морю ряду. И сейчас на брошенных пляжным турком сине-белых матрасах расположилось семейство Анохиных.

Невысокий, но кажущийся крупнее Верникова из-за огромного живота Сергей.

Ирина: статная, и почти стройная, в достаточно смелом красном бикини.

И Коля – с мобильником на шее и наушниками дискмэна в ушах.

Четвертый лежак был занят для Верникова.

– Зиг хайль, – не выходя из образа, насмешливо приветствовал он друзей.

И приложил ладонь к зеленой маскировочной шляпе, которую надевал, пока шел по солнцу с сухой головой.

Бросил на матрас сумку с пляжным полотенцем.

Снял часы, очки и сланцы, чтобы сразу идти к морю, но Ирина схватила его за руку:

– Константин, стой. Ты намазался?

– Намазался, намазался, – отмахнулся Верников; ему не терпелось пробежать полоску раскаленного песка и нырнуть в прохладную воду.

– Вижу я, как ты намазался… Хуже Коли, честное слово…Ну-ка повернись. Спину кто тебе мазать будет?

Верников послушно повернулся.

– Между прочим, Еленочка мне поручила за тобой следить.

– Вот и следи, – сказал он.

– И слежу, – ответила Ирина.

И, налив в ладонь своего крема, принялась натирать его там, где, на ее взгляд, не доставало защиты.

Прикосновение ее пальцев, прохладных от еще не нагревшегося крема, было приятным. Было бы даже волнующим, будь Верников сейчас настроен на женские прикосновения. Но настройка давно сбилась, и сейчас он ощущал лишь благодарность за заботу, не более того.

С Ириной, как и со всем семейством Анохиных, Верниковы дружили больше десяти лет; здоровенный оболтус Коля вырос на руках. Эта дружба возникла случайно. Женившись в третий – и надо полагать, последний – раз на Алене, Верников сумел купить квартиру в новом доме. И так получилось, что Анохины, жившие тремя этажами ниже, быстро оказались единственными людьми, пригодными для нормального общения в подъезде. Несмотря на то, что они принадлежали к разным кругам: Верниковы были медиками, Сергей Анохин – компьютерщиком, а Ирина – бухгалтером. Но они сдружились, постепенно войдя в быт друг друга. Ирина Анохина даже считала себя подругой Елены Верниковой. Хотя у последней не имелось подруг, она вообще мало доверяла женщинам. Но дружба домами оказалась приятным делом.