– Вить! Вызови в четвертую к Ивановой ЛОР-врача, а? Я убегаю в операционную!

– Ладно.

Виктор Давидович выныривал из своих мыслей, дописывал протокол и начинал звонить в оториноларингологическое отделение:

– Алле! Здравствуйте. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужен консультант в роддом. Срочно. Первый этаж. Четвертая палата. Иванова. Нет, она сама прийти не может. И с санитаркой не может. Она беременная. Сейчас зима. В переходах холодно. Вы обязаны консультировать родильный дом. Не вы отвечаете? А кто отвечает? По какому номеру перезвонить? Записываю…

Короткие гудки.

Короткие матюги.

Длинные матюги.

Максимум через час оториноларинголог на месте. Чтобы, заглянув Ивановой из четвертой палаты в сопливый нос, сделать запись в истории родов: «Катаральный ринит». И проклясть Виктора Давидовича до седьмого колена за то, что оторвал от куда более важных профильных пациентов, заставил переодеваться и топать бесконечными мрачными больничными подвалами-переходами из-за такой ерунды.

– Ты не будешь брать кастрюльки?

– Нет, мама, не буду. Спасибо. Сама поешь.

– Да холодильник ломится, Витюша! Разве мне самой что-нибудь надо? Ладно уж, иди на свое дежурство. Мы с Лидией Иосифовной вдвоем выпьем шампанского, телевизор посмотрим. Что уж теперь поделаешь, если ты себе такую работу выбрал. Не забудь позвонить мамочке, Витенька. Ты вернешься с дежурства, а под елочкой будет для тебя подарок. Что ты в этом году попросил у Деда Мороза, мой мальчик? – шершаво щебетала мама, поднимая воротник плаща и укутывая Витюшину шею шарфом.

Виктор Давидович с ужасом представил себе красиво завернутый в подарочную упаковку хладный мамин труп под обвешанной золотистыми шариками искусственной елкой и, быстро чмокнув ее в щеку, выскочил за дверь.

Сергей Алексеевич проснулся от оглушающего тявканья. Голова раскалывалась, во рту было сухо, как в пустыне. Он привычным движением потянулся за бутылкой минералки. К счастью, она была на месте. И в ней, против обыкновения, была вода. В голове зашумело, мыслительные шлюзы открылись, по нервным волокнам побежали импульсы, и на коре головного мозга загорелась неоновая надпись:

«От тебя ушла жена!»

«Да она уже две недели как ушла!» – заливисто захохотал пекинес, прочитав первую Серегину мысль.

– Ну, и слава богу!.. Когда же ты научишься справлять свои нужды в кошачий лоток, скотина проклятая?! – попытался сменить тему непутевый хозяин.

– Ни-ког-да! – пролаял Принц и демонстративно помочился на Сережины тапки.

– Ой, вот только не надо! Мне до «белки» далеко, а ты не ньюфаундленд. И если уж ты решил со мной разговаривать, так делай это хотя бы голосом Василия Ливанова, как положено, а не писклявым сопрано нашей бывшей супруги.

Пекинес подошел и ласково лизнул Сережкину волосатую лапищу. Умильная мордочка этого существа, ни за что ни про что награжденного глупой кличкой Принц, выражала сочувствие и готовность порвать любого, кто обидит такого большого и такого доброго, хотя слегка и не от мира сего, хозяина.

– Да, знаю я, знаю! Я тебя тоже люблю. Ладно, все равно этим тапкам уже год как самое место на помойке. – Псина согласно затрясла головой. – А почему мы уже целую неделю не сменим тебе это дурацкое имя на что-нибудь более подходящее грозному кобелю, а? Какой ты, на хрен, Принц? – Лохматый плюшка на коротких ножках залаял согласным басом. – Ты будешь… Ты будешь… Надо на «П», да? Пиндос. Не хочешь? Пантелей. Тоже нет? Пифагор? – Пес шлепнулся на спину и в отчаянии замахал передними лапами. – Плутарх. Плутоний. Преднизолон. Перун. Пенис. Представляшь, гуляю я с тобой в скверике, а ты убежал, тварь эдакая, и я ношусь по газонам и ору: «Пенис, ко мне! Пенис, вернись, это я, твой хозяин, я волнуюсь!» – Пес уселся на задние лапы и посмотрел на хозяина с укоризной. – Ну, я не знаю, не Путиным же тебя величать. Сам тогда предлагай.

– Гав-гав-гав! – заливисто залаял временно безымянный пекинес на будильник.

– Полвосьмого!!! – в ужасе завопил Сережка. – Ах я пидорас! Нет-нет, даже не думай! – Он строго посмотрел на кобелька. – Как ты себе представляешь это «ко мне!»? Будешь пока просто Пес. Невзрачно на первый взгляд, конечно… Зато все-таки на «П». Ладно, быстро собираемся, делаем свои большие собачьи дела прямо во дворе, назло дворнику, и папа быстро уходит. У папы дежурство! И вот только не надо скулить. Я что, по-твоему, должен с тоски издохнуть на Новый год? Нет уж! Папа специально поменялся. Я пойду в роддом, там люди. Там анестезистки – снежинки, санитарки – снежные бабы, маленькая елка и большая жизнь. Не переживай, я тебе оставлю целую гору корма и чистый лоток. Впрочем, если тебе будет невыносимо тоскливо – гадь, где твоей душеньке угодно. Если кто тебя и осудит, так только не я. А больше тут и нет никого. – Пес вздохнул. Сережа вздохнул. Скрипнув, вздохнула дверь, и надрывный астматический лифт повез их на утренний моцион.

Жена от Сергея Алексеевича уходила последние два года регулярно. И на сей раз ушла, похоже, навсегда. Во всяком случае, наконец, забрала вещи, микроволновку и единственный компьютер.

Они были очень красивой парой. Он – высокий форматный брюнет. Она – выше среднего тонкая блондинка. Кроме внешней сочетаемости, они совершенно ничем не подходили друг другу. Сергей – добросовестный честный парень, любивший свою работу и отлично с ней справлявшийся. В нем было врачебное предвидение. То, что выдается лишь немногим и по большому блату Тем Самым, В Кого Мы Верим. Или не верим. Ему все равно. Сергею был щедрой рукой выписан бонус на предощущения изменений гемодинамики пациентов. Не задумываясь, он инстинктивно выполнял именно то, что спасало и стабилизировало. Его руки сами по себе творили верное в верном месте чужого организма. Это было шестое чувство в периоде. И дар этот был отнюдь не из легких. Он мучил своего обладателя. Довлел над ним. Сергей Алексеевич не был врачом – он был встроенным в организм пациента сверхчувствительным датчиком. И датчик этот улавливал все. Все – это значит не только жизненные показатели, но и дым посторонних переживаний, отливы чужих событийных рядов и приливы роковых волн. Это модно именовать «экстрасенсорикой». Его называли хорошим диагностом и ремесленником, что в комбинации и есть лекарский талант. Сам себя он считал поломанным приемником. Таким, что не настраивается на нужную волну, а улавливает из эфира все подряд.

Пройдя Крым и рым всевозможных реанимаций и хирургических отделений, Сережа осел в акушерском стационаре, где верят, не веря, и, саркастически усмехаясь, молятся божку Интуиции. В предыдущих врачебных департаментах он не уживался отчасти и потому, что всегда шел наперекор начальству, если был уверен в своей правоте. Он выписывал дорогостоящие медикаменты для «ничейных» старушек и не боялся процедуры списания наркотиков, если речь шла об онкологическом больном. Он был слишком человечен для врача и слишком чувствителен для анестезиолога. И еще – он не умел вымогать деньги, хотя искренне пытался научиться. Даже с хирурга он не мог стребовать причитающуюся ему долю от блатной операции, «ничейным» же пациентам, а то и просто бомжам закупал нехитрую провизию и элементарные медикаменты на свою зарплату.

Елена Николаевна была хорошим, умным начальником – она ценила Сергея за настойчивость. И верила ему даже там, где другие анестезиологи имели кардинально противоположное, подтвержденное лабораторно, мнение на предмет врачебной тактики.

А красавице жене все это – пришибленность, увлеченность и особенно безденежье – крайне не нравилось. Она преподавала математику в школе и очень неплохо считала чужие заработки. Особенно – врачебные.

– Клюкин машину купил. Новую. А ты?

– А я не купил, – честно отвечал Сережка, обезоруживающе улыбаясь.

– А Фирсов – квартиру, – ворчала она.

– А моя фамилия Зимин.

– Моя, к сожалению, тоже не Гейтс, – говорила жена и, хлопнув дверью, отправлялась «учить дебилов решать уравнения». Иногда родители «дебилов» нанимали Софью не-Ковалевскую репетиторствовать, но эти скромные доходы никак не соответствовали ее чаяниям. Впрочем, от Сони быстро избавлялись. Она была не в меру истерична и совершенно не ладила с детьми.