А в 17 уже забеременела. Так и не призналась – от кого. А может, и сама не знала. Давно, думаю, уже честь-то потеряла.

Ну что? Родила да и оставила мальчонку в роддоме, отказ написала. Уж как я уговаривала: „Нин, не бери греха на душу. Раз родила – вырастим. Мы еще в силах“. Нет, не послушала. Отказалась от ребеночка: „Мама, ты не знаешь ничего… Знала бы, не стала уговаривать. Он жизнь мне испортит, я молодая еще. В город поеду…“

И ведь поехала. Устроилась вроде на фабрику там, без образования куда ж еще возьмут.

А у меня сердце не на месте. Все про этого малыша думаю. Ведь родной, а брошенный. Кто его приголубит, кто обнимет…

В общем, собрала документы, хоть Петя поначалу против был, но я настояла: как же можно, чтобы родная кровинушка рос в детдоме? В общем, стали хлопотать – усыновить ребенка. Сначала отказывали нам, вроде не молодые мы уже, а все ж я уговорила, убедила – он же наш внук, мы ему не чужие. Вот так, с года, и рос у нас Вовчик. А Нинка, как узнала, что мы ее ребенка усыновили, вовсе перестала показываться в родном доме. Один только раз приехала. Вовчик как раз начал тогда разговаривать, нас с Петром мамой и папой звать. Приехала, поглядела на малыша и – как сгинула.

Ну, а Вовчик – что ему сделается. Любим, одет-обут, накормлен. Дед души не чает во внуке, все с собой берет – в лес, на рыбалку.

Эх, из-за рыбалки этой проклятущей и помер Петя. Под лед провалился, весной уже.

Так и остались мы с Вовчиком одни.

Нинка на похороны приехала. Размалеванная вся, ни слезинки не проронила по отцу. За столом поминальным и вовсе учудила – чуть не песни стала орать, после второй-третьей рюмки. Аж соседей стыдно стало.

И все к сыну: ну что, малец, не любишь мать свою? А Вовчик, ему тогда пять лет было, и понять не может, что эта тетя к нему вяжется, всё про мамку спрашивает. Любит, конечно, это ж мамка его, другой он не знает.

Лучше бы и не знал».

Как исполнилось Вовчику семь лет, стала думать Мария Гавриловна, как быть дальше. Школу в деревне закрыли давно. Молодежь вся в город поуезжала, детишек не стало, старики одни. К Тане отправить мальчика? Живет она в другой области, в тесноте и не особо в достатке, куда им еще лишний рот?

Про Нину слышала, что та по-прежнему на фабрике работает, комнатку ей дали. Вроде остепенилась.

Мария Гавриловна и решила: пришло время дочери долги свои отдавать, повзрослеть, начать думать не только о себе. Сама-то с больным сердцем много ли проживет, с кем потом мальчонка останется? Снова сиротой при родной матери?

В общем, съездила к Нине, поговорила с ней: пора, мол, тебе кукушка, птенца своего забирать к себе, в свое гнездо. Тем паче не такой он уже маленький, вырос давно из пеленок-распашонок, мальчишка самостоятельный.

Нинка – в крик: вешаешь мне на шею пацана, нечего было тогда забирать его из детдома… Но Мария Гавриловна слушала-слушала да взглянула на дочь так, словно кипятком ошпарила. Да еще пообещала, что проклянет дочь самым страшным, материнским, проклятьем, если та еще раз откажется от своего сына.

Нинка даже опешила, такой она свою мать видела впервые: глаза горят, щеки пылают, решительная…

«Эх, мама, мама. Не знаешь ты ничего про дочь свою непутевую… И про человеческую подлость…»

Согласилась Нинка. С неохотой, но согласилась. Договорились, что Мария Гавриловна привезет Вовчика ей к сентябрю ближе, чтобы привык немного к матери да к городу. На выходные обещала к себе забирать да деньгами помогать, по возможности. А большие ли возможности-доходы у пенсионерки? Подмога одна – сад-огород, хоть овощей не покупать.

Теперь оставалось самое сложное – как мальчишке рассказать все, чтобы понял, найти такие слова, чтобы не ранить.

Долго думала, не знала, как подступиться к предстоящему разговору. Несколько ночей вертелась, мучилась бессонницей, вздыхала протяжно и горестно, вставала, капала себе корвалола, снова ложилась… Даже Вовка заметил, что с ней что-то неладное творится: «Мам, снова сердце болит?»

После нескольких таких тревожных ночей решилась. Когда Вовка после завтрака собрался как всегда на речку, Мария Гавриловна попросила его погодить, мол, надо ей что-то важное сказать ему.

Усадила внука подле себя на диван, обняла, чмокнула в непослушный чубчик:

– Вовчик, сынок, знай, что я тебя очень люблю и всегда буду любить…

– Мам, я тоже люблю тебя. Можно я уже пойду? – и соскочил с дивана.

– Вова, погоди, дай сказать.

Вовка снова сел, выжидательно глядя на мать.

– Сынок, мама – это самый-самый близкий человек на свете. Она носит тебя под сердцем, любит, когда ты еще в животе у нее…

Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну непонимающе – к чему она клонит.

– Но иногда так случается в жизни, что ребеночек появляется, когда мама еще не может быть настоящей мамой.

– Как это, мам? Ведь, когда тетеньки рождают детей, они сразу становятся мамами?

«Если бы так, сынок… И детей не было бы брошенных, оставленных в роддомах…»

– Ну да, Вовчик, сразу, но… – она запнулась, не зная, как же объяснить совсем еще ребенку, что не каждая родившая уже мать. Иногда, избавившись от бремени, избавляется такая, подобно кукушке, и от заботы о своем «птенце». Как Нинка.

– Я хочу рассказать тебе, сынок, про одну такую женщину.

Вовка заерзал на диване. Ну, зачем ему про какую-то там женщину знать, но мама посмотрела строго: сиди!

– Эта женщина была молодая, девчонка совсем, глупая еще…

– Дурочка, что ли? – не удержался Вовка.

– Ну, можно и так сказать. В общем, когда она родила ребеночка, она сама еще не была взрослой.

Мальчик совсем запутался: сама девчонка, а ребеночка родила, но взрослой не была. Что-то мама не так говорит.

– Вот тебе – семь лет, а ей, когда она стала мамой, всего на десять лет больше было. Школу только закончила. Ни работы нет, ни образования…

Про работу Вовка знал, все вокруг работают. Теть Валя – продавцом в магазине на колесах, а дядя Ваня – на той машине шофером. Баба Тоня, почтальонка, письма приносит. Мама тоже работала, на ферме, но потом, из-за сердца, не стала. Она пенсию получает – как инвалид. Хотя Вовка не понимал, как это инвалид, когда руки-ноги целые, не хромаешь. А что такое «образование» – пацан не знал, но сообразил, что если его нет, то ребенка лучше не рожать.

А мама продолжала:

– В общем, запуталась совсем девка. Ни работы, ни образования, ни мужа. Да еще и ребенок… Ну вот она и решила оставить его в роддоме. Чтобы другие люди, уже взрослые, взяли его к себе.

Вовка ничего не понимал. Сначала родила, потом оставила. Для каких-то других людей. Совсем мама запутала.

Мария Гавриловна, собравшись с духом, продолжила:

– Она его там оставила, а мы с твоим папой взяли его.

– Мам, кого вы с папой взяли? Ребеночка? А где он? – и даже оглянулся, машинально, готовый увидеть этого ребеночка.

– Это ты, сынок…

– Я?

– Ты, Вовчик.

Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну во все глаза, с недоверием. Свалившееся на него удивляло, было сложным, практически непосильным для его детского соображения.

Он молчал некоторое время, видно было, что пытается осмыслить то, что только что узнал. Наконец, произнес:

– Мама, так я не твой сын? И не папин? А ты мне не мама, что ли?

– Сынок, я – твоя бабушка. А твоя мама – Нина.

Вовка вспомнил эту Нину – тетку, которую видел несколько раз. Она была красивая, но какая-то… недобрая. А когда папа умер… то есть не папа, а дедушка, она тоже приезжала. И за столом запела, а мама… бабушка на нее заругалась. Потом эта тетя у него спрашивала: любит ли он свою маму.

Значит, про нее мама… рассказывает, что родила она его, Вовку, и оставила, а мама с папой к себе забрали.

Вовка пытался соединить звенья цепочки, которая вдруг, разом, рассыпалась, и оттого мальчику стало неспокойно, неуютно, зябко даже, несмотря на летнюю жару за окнами.

До этого дня все было просто и понятно. Есть он, Вовка. Есть его мама. Был еще и папа, но он умер. Есть этот дом, куры во дворе, улица, деревня. Речка есть. Лес. Небо. Это все было привычным ему, виденным сотни раз. Это был его мир. И если что-то менялось в этом мире, то и эти перемены были понятны и объяснимы. Деревья в лесу пожелтели – наступила осень. Речку затянуло льдом – пришла зима. Мама купила цыплят по весне – значит, из них вырастут взрослые курочки и петухи.