Желябов. Я крестьянский сын… Кто поймет тебя, как я? Народ вижу всегда, что бы ни делал. Но дело, к которому мы приставлены, мы обязаны выполнить! Приговор произнесен.

Перовская. Ну так надо исполнить его скорее!

Желябов. Соня! (Подходит, целует ей одну руку, потом другую.)

Перовская, улыбаясь, смотрит на него. Тогда Желябов наклоняется, быстро берет в руки ее лицо и целует его много раз.

Перовская (отталкивая его). Андрей, стыдись!

Желябов. Соня, неужели ты не видишь…

Перовская. Стыдись, стыдись! И тебя в бабниках числить, и ты не выше этого, о таких пустяках думаешь. Мне говорили, да я не верила! Стыдись – мы на такое идем…

Желябов. Соня, да ведь я люблю!

Перовская. Слушать не могу. Не говори, молчи, не надо! Обнимемся, как брат с сестрой. Мне – в Москву, тебе – в Александровск… Наше дело не цветами – динамитом пахнет!

Обнимаются.

Толпа на перекрестке.

Сановник. (продолжает читать газету). «Это отребье все же порождение русской земли, русского общества. Никакие правосудные казни не смогли до сих пор истребить этого семени зла…». Нет уж, извините, господа, никогда их за русских не сочту! Да и посмотрите, кто среди них!

Третий офицер. Значит, так, пол и стены оказались обиты розовым стеганым атласом, а потолок весь в зеркалах.

Второй офицер.А дверь как же?

Третий офицер. Дверь скрыта в стене.

Первый офицер. И представь себе, мамзели в натуральном виде уже там.

Третий офицер. И великие князья по одному, ну и…

Второй офицер. Главнокомандующий и накрыл, рапорт во дворец!

Западник. Правда ли, что к Перовской не пустили мать?

Третий офицер. Нет, господа, это все-таки из ряда вон, и ничего, прикроют, увидите!

Левый. Ужасно, ужасно, казнить женщину публично, ужасно…

Правый. Отчего же! Э-ман-си-пе! Равноправие, так сказать.

Славянофил. Не соглашусь, нет, милосердие в обычае русских! Нравственность общинного права…

Муравьев и Желябов продолжают свой мысленный диалог.

Муравьев. Но что им, людям без нравственного устоя, огромное движение, умственное, общественное, вызванное великими реформами царя-мученика… Револьвер и кинжал были ими забракованы. Наступила эпоха динамита! (Встает.) Вы, Желябов, начали ее в городе Александровске (смотрит бумаги) восемнадцатого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года. Вы явились туда под именем купца Черемисова… С вами был рабочий Иван Окладский и неизвестная женщина, которую вы называли своей женой.

Желябов. Что до нравственных устоев, то у нас взаимно разные о них понятия с господином прокурором. Дело же под Александровском я и не намерен скрывать. Это было частью предприятий партии «Народная воля» на всех железных дорогах от Симферополя до Петербурга. Я действовал по поручению Исполнительного комитета в качестве его агента третьей степени.

Муравьев. На всех железных дорогах… агенты третьей степени… да были ли такие агенты? Подсудимый Желябов ясно желает, представить СВОЮ так называемую партию сильнее, чем она есть на самом деле, а себя слабее!

Желябов (тихо). Да, желаю! Должен, не могу иначе, даже если мне это не удастся!

6

Домик на окраине Александровска. Ночь. Отдаленный стук поезда. В комнате – Якимова и Окладский.

Якимова. Ванечка, ну что ты все мечешься? Я тебе совет дам: сосредоточься на том, что тебе сейчас, сию секунду исполнять надо, воображению пищи не давай.

Окладский. Как же – не давай. Нынче днем купцы являлись, справлялись, скоро ли шкуры поставлять, на базаре тоже разговоры – кожевенный завод де заявлен, а ничего не делается, чудно!

Якимова. А купцов тебе надо было ко мне послать: я жена заявителя, мне и отвечать.

Окладский. А как в хату бы прошли да заприметили что, кому ответ держать?

Якимова. Мне и ответ держать, Ванечка, мне. А ну взгляни на меня, кругом взгляни – чем же не купеческое обличье? Ну укажи мне на вещь такую, чтобы не соответствовала, а? А говорю как? Как говорю-то, вот у тебя выговор не южный, а пишешься – из Одессы… Не идет?

Окладский. Не слыхать…

Якимова. Ванечка, может, свечу пора ставить?

Окладский. Как же – ставить, ишь скорая – свеча кого притянет.

Якимова. Надо ставить, Ванечка, он же не видит ночью!

Окладский. Не видит, а скрывает. Я пойду, встречу, без меня не дойдет!

Якимова. Торопишься, Ванечка, надо делать, как Андрей Иванович велит, аккуратненько.

Окладский. Вот ты бы поаккуратней нас кормила, а то едим кое-как… «Аккуратненько». За домом-то присматривать стали.

Якимова. Ванечка, что ты говоришь!

Дверь отворяется, неуверенно входит Желябов, прикрывая руками глаза.

Желябов. Отчего же это вы свечу на окно не поставили? У меня глаза болят, ничего не вижу, куриная слепота у меня, будь она проклята. Весь в грязи, устал, еле на ногах стою. Пока провода нашел, по оврагу час на брюхе ползал. Анна, дай чувяки. Ванечка, помоги снять, набухли! Отсыреет все, как не сработает?

Якимова. Андрей, так нельзя, я боюсь за тебя. Ночью кричал – говорить не хотела.

Желябов (с опаской). Что кричал?

Якимова. Кричал – прячь провода, прячь провода, да громко так.

Желябов. Гольденберг арестован… Гриша до Москвы не доехал.

Окладский. Ах ты, полтора пуда динамита!

Якимова. Ваня!

Желябов. Динамит, Ванечка, другой будет, а человека не будет.

Окладский. За домом присматривать стали, Андрей Иванович, я допустить не могу, чтобы…

Желябов (обрывая его). Успеем, Ваня, у меня расчет – успеем. Анна, лошадей продай и уезжай, тут кончено.

Якимова начинает собирать вещи.

Окладский. Ну? Когда?

Желябов. Провод хороший?

Окладский. Техник сказал – хороший.

Желябов. Мины как?.. Боюсь, горячка у меня, надо бы самому все руками прощупать!

Окладский. Мины, как велели, Андрей Иванович, одна на юг глядит, вторая – в сторону Лозовой.

Якимова. Андрей, ты болен, ляг, ты так говоришь…

Желябов (раздражаясь). Болен, конечно, болен! Цинк, провода, динамит, шпалы, подкопы, катушки, цилиндры! Анна, мне в кружки надо, в общество, пропагандировать, движение создавать. Сейчас ноябрь, а я, как крот, роюсь здесь с вами с мая месяца!.. Простите меня… я и вправду нездоров… дело сделано, а не сделаем – снова начнем, Ванечка, снова! И так до эшафота, до эшафота… Жар в самом деле. Скверно! Пошли!

Железнодорожная насыпь. Темно. Желябов и Окладский. Отдаленный стук поезда.

Желябов. Ванечка, сейчас первое дело твое, смотри, там царь, не дрейфишь?

Окладский. Андрей Иванович, с вами-то?

Желябов. С нами-то все может случиться. Его смерть и наша рядом ходят!

Стук поезда сильнее.

Окладский. Андрей Иванович, вы для меня… да меня миловать станут – в глаза им плюну, режьте – не приму вашей милости!.. Андрей Иванович, а если не удастся?

Желябов. Не удастся? Так в другом месте удастся! Смотри!

Окладский (кричит). Жа-арь!

Стук поезда резко обрывается. Тишина. Тьма.

7

Камера Петропавловской крепости. Окладский валяется на койке. Входит Дурново.

Дурново. Что ж, Окладский, веревка!

Окладский. Что, чего…

Дурново. Не понимаешь? Смертный приговор готов, а дальше вот это. (Берет себя за горло.) Не понимаешь? Очнись, очнись… Слышишь меня? (Подходит и трясет его.) Государь император в неисчерпаемой милости своей еще может помиловать приговоренных, слышишь, помиловать.