Мальчишка. Расскажешь – пирожка дам, расскажешь – пирожка дам!
Первый офицер (возвращаясь из подворотни). А я пирожков и рюмочку пропустил!
Второй офицер. Ну, теперь я. (Убегает.)
Западник. Билеты к эшафоту, представляете, дали редакциям далеко не всех изданий.
Славянофил. Ну, ваши-то, я полагаю, получили!
Мальчишка. Расскажи, расскажи, как их вешать-то будут?..
Нищенка (кричит). А-а-а-а-а, уморил ты мою душу, ирод!
Третий офицер. А ну, тихо! Марш отсюда!
Сановник. (продолжает читать). «Пусть сам русский народ неповинен, непричастен к этим злодействам, но эти гадины…»
Мальчишка пронзительно свистит.
Муравьев и Желябов продолжают готовиться к суду.
Муравьев. Двадцать шестого июля тысяча восемьсот семьдесят девятого года их партия, которая самозвано присвоила себе имя «Народной воли», вынесла смертный приговор монарху, которого русский простой народ обожал как великого благодетеля и любил преданной сыновней любовью. Я позволю себе надеяться, что вы, милостивые государи, вместе со мной признаете, что пора же наконец сорвать маску с этих непрошеных благодетелей человечества, стремящихся добыть осуществление своих идей… нет, излюбленных ими химер… (Задумывается.) Кто вас звал? Русский народ жил спокойно, предоставив великому, любимому, мудрому государю и его помощникам постепенно совершенствовать народную жизнь… И вот являетесь вы, призванные якобы осуществить народную волю… Сомнения нет и быть не может – язва для России неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный…
Желябов. Но я тоже имею право сказать, что я русский человек, господин товарищ прокурора… Всякое общественное явление должно быть познано по его причинам, а не по следствиям, от которых господин товарищ прокурора ТОЛЬКО и идет. Наша борьба явление не частное, сколько бы нас ни было, а общественное, и если вы, господа судьи, взглянете на отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, то увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною… (Тихо.) Да, непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений…
Муравьев. Я и говорю, милостивые государи, – не из условий русской действительности заимствовали они исходные точки своей доктрины. У нас не было и, слава богу, нет антагонизма между сословиями, многомиллионная масса русского народа никогда не поймет социалистических идей…
Желябов. А мы убедились, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться… В нашем народе древний, а теперь сказать можно, и врожденный инстинкт общего владения землей, привычка сообща решать дела общины, мира. Вот за это и следует держаться. Сознание несправедливого решения вопроса о земле живет в нашем крестьянском народе – вот за это и следует держаться. Не только богу, но и бунту молятся, не только Христа, но и Пугача вспоминают, господин товарищ прокурора! Но мы также убедились, что при тех препятствиях, которые ставит правительство, невозможно провести в народное сознание социалистические идеалы. И мы решились действовать!
Муравьев. И во исполнение такого решения, которое вы слышали здесь, милостивые государи, и был совершен ряд покушений на жизнь его императорского величества. (Тихо.) В этой части моей речи нужны факты и только факты, нужно потрясти неслыханной подробностью фактов. И спокойно, спокойно… (Вновь громко.) Я побью вас, господин Желябов, вашим же оружием, без резких слов, без натяжек…
Желябов. Без натяжек? Да весь этот процесс – натяжка? Кто нас судит? Суд, назначенный сыном убитого, то есть потерпевшим, обиженным, – мы не можем ждать беспристрастия и исторического рассмотрения дела. А между тем на пространстве России в глазах народа и Европы сошлись две силы: русский император и наша партия. Между ними началась кровавая борьба… Началась, господин товарищ прокурора! И судить нас должен третий суд. Я требовал суда присяжных, я объявляю незаконным этот суд, назначенный престолом, состоящий из слуг престола!
Муравьев. Слуги престола, подсудимый Желябов, которых вы так третируете, – все верное ему население великой России, ее народ. И этот народ связывал все свои надежды с возвышенным благородством помыслов усопшего императора…
4
Царский дворец в Ливадии. Внизу море. Входит Александр Второй.
Александр Второй. Ее еще нет. (Оглядывается.) Вода нынче холодна… простудится… резвится, как ребенок. (Улыбается.) «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней». Когда-то шутил над Жуковским, над его женитьбой… и вот сладкая месть провидения, повторяю учителя. Да где же она?
Вбегает княгиня Юрьевская.
Катя, нельзя же так! Я измучился ожидая, с утра ты на море.
Юрьевская. А ты бы к нам спустился?
Александр Второй. Видеть тебя – блаженство, но мне нельзя было, ты же знаешь. (Рассматривает ее.) Боже, как ты красива! Сколько лет уже, а я никак не могу привыкнуть к твоей красоте.
Юрьевская. И не нужно тебе привыкать… Я люблю, когда ты вот так смотришь на меня, боюсь и люблю… Только ты не должен так смотреть при других…
Александр Второй. Когда я должен, когда я не должен, кому должен, что должен, – мне трудно стало помнить все это, хочу лишь одного… Ты решила… Катя?
Юрьевская. Я не поеду, не хочу!
Александр Второй.(слегка картавя). Но, дорогая моя…
Юрьевская(вспыхивая). Да отчего я должна скрывать свои чувства? Ты стыдишься меня, стесняешься того, что я твоя жена, что у меня твой дом, твоя семья, ты боишься показать меня во дворце…
Александр Второй. Но, дорогая моя…
Юрьевская. Да, я скажу тебе правду: я измучилась, это двусмысленное положение, которому нет конца, вечная необходимость защищать свою любовь, я пленница здесь в Ливадии.
Александр Второй. Катя, дорогая моя, но позволь же…
Юрьевская. Я наперед знаю, что ты скажешь. Аничков дворец, наследник, Победоносцев, Скобелев, великий князь Константин, Европа!.. Я сыта этим, я женщина, я мать!
Александр Второй. Что мне сделать для твоего спокойствия? Хочешь, я на колени стану, поклянусь тебе?
Юрьевская. Если бы все клятвы в мире…
Александр Второй. Это несправедливо по отношению ко мне. Граф приехал, он сейчас будет здесь… Я прошу тебя, я умоляю…
Юрьевская. Еще этот хитрый армянин! Я уйду, что мне за дело? (Быстро уходит.)
Тотчас же в беседку входит граф Лорис–Меликов. Александр Второй успевает принять величественно-суровое выражение лица, которое ему весьма не идет. (Пауза.) Лорис почтительно выжидает.
Александр Второй (поворачиваясь, наконец, Лорису). Что же вы предлагаете, граф?
Лорис (горячо). Ваше величество, вы верите в мою неподкупность!
Александр Второй (с иронией). Ах, граф, в этой стране все подкупны, кроме меня, да и то лишь потому, что я в этом не нуждаюсь!.. Я слушаю вас.
Лорис (терпеливо). Я предлагаю это не для временных выгод, ваше величество, для успокоения страны и упрочения трона. В России все замерло, преобразования, начатые отменой крепостного состояния, приостановлены…
Александр Второй (с горечью). Разве мало было реформ, граф, русский народ не дорос до самоуправления!
Лорис. Речь не о самоуправлении, ваше величество, речь о соединении двух начал: твердой власти и либеральных принципов – доверия к обществу.
Александр Второй. Доверия. Вы все о конституции, а я думаю о Людовике Шестнадцатом. Французские генеральные штаты, к чему это привело! Меня не гильотина страшит, поверьте мне, – ослабление монархии.
