Несмотря на то, что императрица пришла к полному примирению со своим любимцем, и впредь тот выступал откровенным противником Лестока, последний, тем не менее, удержал за собой влияние на Елизавету и, как он сам при всяком удобном случае заявлял, был в нем абсолютно уверен; и не потому, надо сказать, что прекрасная женщина, которую он возвел на трон, ежедневно его в этом заверяла, а потому, что он очень хорошо понимал, что она, пока он жив, никогда не решится доверить себя другому врачу и прежде всего не доверит кому-то другому пускать себе кровь.

До сих пор маленький энергичный француз по-прежнему добивался от нее всего, и это лишало его противников возможности отвоевать для себя хотя бы самый скромный плацдарм. Бестужев, ненавидевший прусского короля и усматривавший единственную выгоду России только в альянсе с Голландией, Англией и Австрией, тщетно пытался склонить императрицу к своей точке зрения. Лесток, состоявший на французском денежном содержании, всякий раз решительно перечеркивал любые его политические интриги как в отношении Шведской, так и в отношении Силезской войн[1], последняя как раз разгорелась между Фридрихом Великим и Марией-Терезией.

И в то время, когда министрам нередко приходилось ждать целую неделю, чтобы в итоге удостоиться пятнадцатиминутной аудиенции у царицы, та ежедневно по многу часов проводила в обществе Лестока, что значительно облегчало ему возможность расстраивать все планы Бестужева и других противников.

Борьба партий стала гораздо ожесточеннее к тому времени, когда в марте тысяча семьсот сорок второго года царица в сопровождении принца Голштейнского и всего двора отправилась в Первопрестольную, где должна была состояться ее торжественная коронация. То, в какой форме политические интриги инсценировались при дворе прекрасной шахини, нередко приобретало характер бурлескного комизма. За время путешествия Бестужеву и Шувалову удалось-таки настроить императрицу против Пруссии. Однако вскоре после прибытия в слободу, где располагалась ее резиденция, на их беду у царицы случились жестокие колики. Тут снова на первом месте оказался Лесток, «милый добрый Лесток», и уже через несколько дней он действительно сумел организовать маркизу де ля Шетарди тайную аудиенцию в спальных покоях монархини. Когда же по выздоровлении к ней впервые допустили министров, и Бестужев, уверенный в своей полной победе над влиянием Швеции и Пруссии, начал было опять крутить свою антифранцузскую шарманку, он был перебит Елизаветой и к вящему своему удивлению услышал от нее заявление, что она-де считает дружбу с Францией сколь искренней, столь и полезной; она получила, в частности, так много доказательств приверженности ей маркиза де ля Шетарди, что отныне больше не сомневается в нем.

Бестужев прекрасно знал, что за симпатию царицы французским посланником в свое время было отвалено шесть тысяч дукатов, выданных ей в качестве задатка в тот момент, когда она решилась захватить в свои руки бразды правления, и что ее склонность к Франции является результатом происков Лестока, неустанно старающегося объяснить ей, равно как и ее окружению, все преимущества этой связи. Вице-канцлер, однако, сам не отважился открыто выступить против маленького француза, но использовал для этой цели запальчивого, а потому неосторожного великого канцлера Черкасского. Он до тех пор внушал ему мысль, что его достоинство страдает от происков лейб-медика, пока великий канцлер в конце концов не потребовал у императрицы аудиенции и, закусив удила, не бросился в лобовую атаку на Лестока, уже не считаясь ни с кем. Он доказывал, что дукаты, которые тот проигрывал тысячами, были получены им от маркиза де ля Шетарди, называл того оплачиваемым Францией шпионом и государственным изменником, он просил Елизавету либо запретить Лестоку всякое вмешательство в государственные дела, особенно в вопросы внешней политики, либо, если уж вследствие собственного доверия она ставит его на одну доску с министрами или тем паче отдает ему предпочтение перед ними, лучше сразу же пригласить его в Государственный совет, чем ежедневно из-за его уловок ставить под вопрос работу министерства. Бестужев был достаточно умен, чтобы до поры до времени занимать нейтральную позицию, ибо он ясно осознавал, что при всеобщем ожесточении против Лестока положение того в перспективе достаточно шатко.

Воспользовавшись ближайшим удобным случаем, Елизавета потребовала от Лестока объяснений, однако тот защищался весьма искусно. Его враги, заявил он, ничего другого не могут поставить ему в вину, кроме его общения с маркизом де ля Шетарди. Однако он совершенно никакого секрета не делает из того, что любит хорошее общество, какое лучше, чем у французского посла, не найти, там можно в свое удовольствие побеседовать, вкусно поесть, выпить и поиграть в карты; он также открыто признает, что считает себя очень обязанным маркизу за те денежные авансы и услуги, которые тот оказал его повелительнице. И наконец, он просто убежден, что только слепота и своекорыстие могли бы столь активно противиться дружбе России с Францией. Выгода последней целиком быть на стороне царицы. Что же касается порядочности самого великого канцлера, то и одного примера, было б достаточно, чтобы представить его в правильном свете.

Не так давно, чтобы продлить действие существующих с Россией договоров, к императорскому двору прибывала миссия башкиров. И совершенно очевидно, что политическая мудрость требовала предупредительного обращения с представителями этих богатых и могущественных орд. Тем не менее, Черкасский более двух месяцев продержал посланцев в томительном ожидании, не допуская их на аудиенцию к царице, пока те в конце концов не обратились, дескать, к нему, Лестоку, и не поведали ему свои беды. Нынче ему удалось выяснить причину столь странного, на первый взгляд, поведения великого канцлера. Ларчик открывался просто. Астраханский губернатор Татищев отправил великому канцлеру тридцать тысяч рублей, поскольку опасался, что башкирские посланцы могли подать при дворе ряд справедливых жалоб на его административные злоупотребления. Великий канцлер вообще крайне нерадиво занимается делами, тогда как вице-канцлер, с одной стороны, слишком нерешителен, чтобы самому взяться за них, а с другой, казался совсем не той толковой головой, за которую он поначалу его принимал. Кроме того, он заинтересован австрийским посланником, графом Ботта, блюсти виды его правительства и получил от венгерской королевы двадцать тысяч рублей, чтобы привести Россию в ее лагерь. Время верно покажет, был ли подкуплен он или Бестужев, и чей совет оказался лучше. Ведь именно от австрийского двора в свое время исходил совет объявить Елизавету лжеребенком Петра Великого и упрятать в монастырь.

Елизавета осталась удовлетворена пояснениями дерзкого француза, и дело на сей раз было исчерпано. Тем временем, пока обе партии продолжали враждовать друг с другом, и Россия по этой причине никак не могла занять определенную позицию в австро-прусском споре, царица жила в Москве, целиком посвятив свой досуг удовольствиям, кокетству и любви. Она простила Шувалова, но ее привязанность к неверному начала сильно ослабевать, хотя праздничная атмосфера коронационных недель не позволила ей так быстро осознать произошедшую перемену. Великолепные шествия и военные парады чередовались с развлечениями и праздниками; при этом Елизавета чувствовала себя по-настоящему в своей стихии, она успевала пять-шесть раз в день менять туалеты, самый роскошный надевая всегда после обеденной трапезы, и опять бросалась в водоворот бурных удовольствий, переходя от одного возбуждения к другому.

Самым блестящим праздником оказался тот, который шестого мая тысяча семьсот сорок второго года был устроен в прославление ее коронации и на котором также присутствовал облюбованный ею в наследники ее трона принц Петр Голштейнский. Все европейские державы прислали в Москву своих представителей; больше всего восхищенного любопытства падкой до всякой экзотики толпы вызвал персидский посланник, разодетый с невиданной роскошью. Гостеприимство императрицы по отношению к нему приобрело воистину восточный, расточительнейший характер. До первого июля, когда он давал свой прощальный прием, на него и его бесчисленную свиту было израсходовано триста тысяч рублей.