Другим очень важным последствием противоречия между первичной и вторичной социализациями является возможность того, что индивид может оказаться соотнесенным с расходящимися мирами, которая качественно отлична от его взаимоотношений с прежде рассматривавшимися ситуациями. Если расходящиеся миры появляются в первичной социализации, индивид имеет возможность идентификации с одним из них в противопоставлении другим Этот процесс будет в высшей степени эмоционально нагруженным, поскольку он совершается во время первичной социализации. Идентификация, отход от нее и альтернация будут сопровождаться эмоциональными кризисами, так как они неизменно зависимы от опосредования значимыми другими. Представленность расходящихся миров во вторичной социализации вызывает совсем иную конфигурацию. Во вторичной социализации интернализация необязательно сопровождается эмоционально заряженной идентификацией со значимыми другими; индвивид может интернализировать различные реальности без идентификации с ними. Поэтому при появлении альтернативного мира во вторичной социализации индивид может осуществить выбор в его пользу манипулятивным образом. Здесь сложно говорить о «холодной» альтернации. Индивид интернализирует новую реальность, но вместо того, чтобы сделать ее своей реальностью, он пользуется ею для специфических целей. Так как это включает исполнение определенных ролей, он сохраняет по отношению к ним субъективную дистанцию — он целенаправленно и произвольно «надевает» их на себя. При широкой распространенности этого феномена институциональный порядок в целом принимает характер сети взаимных манипуляций[171].

Общество, в котором расходящиеся миры становятся общедоступны как на рынке, содержит в себе особые сочетания субъективной реальности и идентичности. Растет общее сознание релятивности всех миров, включая и свой собственный, который теперь осознается, скорее, как один из миров, а не как Мир. Вследствие этого собственное институциональное поведение понимается как «роль», от которой можно отдалиться в своем сознании и которую можно «разыгрывать» под манипулятивным контролем. Например, аристократ теперь уже не просто является аристократом, но играет в аристократа и т. д. Эта ситуация имеет куда дальше идущие последствия, чем возможность для индивидов играть роль того, кем его не считают другие. Игра теперь идет с ролью того, кем его считают, но только совершенно иным образом. Подобная ситуация все в большей мере типична для современного индустриального общества, но она далеко выходит за пределы нынешних рассуждений и требует дальнейшего анализа этой констелляции посредством социологии знания и социальной психологии[172]. Следует подчеркнуть лишь то, что подобная ситуация останется непонятной вне соотнесения с социально-структурным контекстом, который логически проистекает из закономерного отношения между социальным разделением труда (с его последствиями для социальной объективации реальности). В современной ситуации это предполагает анализ плюрализма как реальностей, так и идентичностей в их соотнесенности со структурной динамикой произведенных индустриализмом образцов социальной стратификации[173].

Идентичность, безусловно, является ключевым элементом субъективной реальности. Подобно всякой субъективной реальности, она находится в диалектической взаимосвязи с обществом. Идентичность формируется социальными процессами. Однажды выкристаллизовавшись, она поддерживается, видоизменяется или даже переформируется социальными отношениями. Социальные процессы, связанные с формированием и поддержанием идентичности, детерминируются социальной структурой. И наоборот, идентичности, созданные благодаря взаимодействию организма, индивидуального сознания и социальной структуры, реагируют на данную социальную структуру, поддерживая, модифицируя или даже ее переформируя. Общества обладают историями, в процессе которых возникают специфические идентичности; но эти истории, однако, творятся людьми, наделенными специфическими идентичностями.

Памятуя об этой диалектике, можно избежать обманчивого понятия «коллективной идентичности», не прибегая при этом к уникальности индивидуальной экзистенции как некоему sub specie aeternitatis[174]. Особые исторические социальные структуры порождают типы идентичности, которые опознаются в индивидуальных случаях. В этом смысле можно утверждать, что у американца иная идентичность, чем у француза, у нью-йоркца — чем у жителя Среднего Запада, у служащего другая, чем у бродяги, и т. д. Как мы уже видели, ориентация и поведение в повседневной жизни зависят от таких типизации. Это означает, что типы идентичности могут наблюдаться в повседневной жизни, а утверждения о них, вроде приведенных выше, могут верифицироваться — или опровергаться — обычными людьми, наделенными здравым смыслом. Американец, который сомневается в том, что французы от него отличаются, может отправиться во Францию и посмотреть собственными глазами. Понятно, что статус таких типизации несравним с конструкциями социальных наук, а верификация и опровержение не следуют здесь канонам научного метода. Мы должны оставить пока методологическую проблему точного соотношения между повседневными типизациями и социальными конструктами. Пуританин знал, что он пуританин, и без особого труда признавался таковым, скажем, англиканами; но социолог, который хотел бы проверить тезис Макса Вебера о пуританской этике, должен следовать несколько иным и более сложным процедурам, чтобы «опознать» эмпирические референты веберовского идеального типа. В настоящем контексте нас интересует лишь то, что типы идентичности доступны «наблюдению» и «верификации» в дотеоретическом, а тем самым — донаучном опыте.

Идентичность представляет собой феномен, который возникает из диалектической взаимосвязи индивида и общества. Типы идентичности, с другой стороны, суть tout court социальные продукты, относительно стабильные элементы объективной реальности (конечно, степень стабильности в свою очередь социально детерминирована). Как таковые, они представляют собой тему некой формы теоретизирования во всяком обществе, даже там, где они стабильны, а формирование индивидуальной идентичности проходит без особых проблем. Теории идентичности всегда включены в более общую интерпретацию реальности; они «встроены» в символический универсум с его теоретическими легитимациями и видоизменяются вместе с характером последних. Идентичность остается непонятной, пока она не имеет места в мире. Всякое теоретизирование по поводу идентичности — и об особых типах идентичности — должно поэтому осуществляться в рамках теоретических интерпретаций, в которые они помещены. К этому пункту мы теперь и обратимся.

Следует вновь подчеркнуть, что здесь мы имеем в виду теории идентичности как социального феномена, то есть независимо от того, принимает их или нет современная наука. Подобного рода теории именуются нами «психологиями», они включают в себя любую теорию идентичности, которая претендует на всеобъемлющее объяснение эмпирического феномена, притом вне зависимости от того, настолько такое объяснение «значимо» для современной научной дисциплины, именуемой психологией.

Если теории идентичности всегда включаются в более широкие теории реальности, то понимать это следует в терминах логики последних теорий. Например, психология, интерпретирующая некий эмпирический феномен как одержимость демоническими существами, имеет в качестве своей матрицы мифологическую теорию космоса, а потому она не вмещается в интерпретацию, имеющую не мифологическую точку отсчета. Сходным образом психология, трактующая тот же самый феномен в терминах электрических нарушений головного мозга, имеет своим основанием всепроникающую научную теорию реальности, как человеческой, так и не человеческой, и вся ее связность проистекает из той логики, которая лежит в основе такой теории. Проще говоря, психология всегда предполагает космологию.