По их лицам я догадался: какая-то очень важная новость.
Дядя Федя вскочил с табуретки и облокотился на стол рядом с телефоном — хотел подслушать голос с другого конца провода.
— Что, что, ну что? — затормошил я Кристепа.
— Они говорят, к ним в колхоз, на конный двор, пришла пара лошадей. Совсем недавно пришли лошади… Они запряжены в кошеву — в лёгкие санки…
— Значит?..
— Пустая… Нет людей.
У меня сперва заколотилось сердце… Когда он сказал, что кони пришли. А потом всё оборвалось, и я ничего не замечал, что делается вокруг, не слушал, о чём они совещаются, что думают предпринять. И сколько времени так прошло — не знаю… Очнулся я, только когда дядя Федя придвинул табуретку, сел рядом со мной и положил руку мне на колено.
— Женя… Женя, ты слышишь меня?
— Слышу.
— Слушай внимательно, Женя. Очень важные новости. Кристеп тебе сказал: лошади сами вышли к жилью. Вчера и сегодня снегопада не было. Понимаешь, что это значит?
— Нет, не понимаю, — сказал я.
— Это значит, что по их следу мы выйдем прямо к маме!.. Я сейчас ещё не могу сказать, что там такое произошло, но думаю, всё будет в порядке. Видимо, кони чего-то испугались и понесли. А мама и ямщик отстали. Вот как сегодня — видел женщину на дороге? Вот так и у них могло…
Дядя Федя ещё говорил, что мама в лесу не одна, что с ней ямщик, бывалый человек, старый таёжник. Он и костёр разожжёт, чтобы согреться, он и знает, как на правильную дорогу выйти. С ним не пропадёшь.
— Мы сейчас едем туда, — закончил он. — Называется колхоз «Хотугу сулус» — «Полярная звезда». Это, правда, далековато от Кангаласов, куда мама ехала на вызов… Но след конский кончается там, оттуда мы и пойдём навстречу. А вы… останетесь здесь, ты и Кристеп, дома у Дмитрия Романовича… Мы потом приедем за вами, уже все вместе.
— Ни за что, ни за что я не останусь, нигде! — закричал я. — Я только с вами!
— Женя!..
— С вами! С вами!
Пётр Тихонович подошёл к нам, наклонился над табуреткой.
— Подождите, Фёдор Григорьевич, — сказал он. — Сейчас я поговорю с Женей…
Он поговорит… А чего со мной говорить? Хоть кто скажет, не останусь!
— Женя, вот скажи сам, — продолжал Пётр Тихонович. — Ты хочешь, чтобы мы быстрей нашли маму?
Я промолчал, не ответил. Что ты ответишь на такой вопрос? Ничего…
Он не дождался от меня ответа.
— Так вот, задерживаться нам нельзя, а вы нас задерживаете. Нам же надо до темноты успеть в «Хотугу сулус». Иначе след не разглядишь в тайге, можно его потерять. И если ты хочешь маме добра, ты останешься. Ты понял?
Я посмотрел на Кристепа и по его глазам увидел, что он согласен с дядей Федей и Петром Тихоновичем. Но я — я с ними не мог согласиться! Мне страшно сделалось от одной мысли, что я буду один сидеть в какой-нибудь тихой незнакомой комнате, и ждать, ждать, ждать, и не знать, когда они вернутся, если вообще вернутся!
— Ничего мы не помешаем, — сказал я, и все слова у меня дрожали. — Чего мы помешаем? В машине сидеть? Не довезёт? Доедем с вами до «Хотугу сулус» этого самого, там будем дожидаться. Здесь или там — какая разница? Там, что ли, нет комнаты, где сидеть? Не останусь я… Пешком пойду…
Дядя Федя поднялся.
— Пётр Тихонович, мы только теряем время… Прав, кажется, Женя, а не мы. Едем!
И снова наша машина мчалась по таёжной дороге.
С нами в кузове сидел и Дмитрий Романович, товарищ Оллонов. Он тоже собирался на лыжах двинуться по санному следу в глубь тайги. А чем больше людей будет искать, тем лучше, тем скорее найдут. А товарищ Оллонов — он ведь родился в этих краях, каждую тропу знает, куда она ведёт… Раньше он был охотником, потом его избрали председателем сельсовета Хара-Сайялык. Но охоту он не бросает. Ходит с ружьём по ближним участкам. А охотник — я знаю, ещё Спиридон Иннокентьевич рассказывал — каждый след на снегу может прочесть, как я слово в книге… Охотник хоть сам и не был при этом, не видал, а подробно узнает, кто прошёл, с кем, куда направлялся, что с ним случилось и когда случилось. По следу, если у тебя есть глаза, ты всё можешь узнать!
Дмитрий Романович ещё что-то говорил, ко мне обращался… Но я плохо понимал, о чём он… Я думал, что с таким человеком скорее можно будет найти маму. А вдруг… а вдруг не найдём?!
Я испугался и стал слушать, что рассказывает Дмитрий Романович. У него у самого двое таких, как мы с Кристепом, только постарше. Мальчика зовут Басыкан, по-русски значит — Вася. Девочку — Даша. Живут они не в Хара-Сайялыке, живут в соседнем посёлке. Потому что в Хара-Сайялыке только начальная школа, а Даша учится уже в восьмом классе. Басыкан в шестой ходит. По субботам после занятий приезжают домой или приходят, если нет попутной подводы. В воскресенье под вечер — обратно. Напрямик тут до их интерната восемь километров будет.
— Однако, учёные они выйдут, — сказал Дмитрий Романович. — Даша хочет учительницей, Басыкан — геологом: он много книжек про них читал… Будет разные богатства под землёй искать и находить. Как твой отец, однако…
Отец?.. Первый раз называли так Фёдора Григорьевича, дядю Федю. «Твой отец…» Это значит мой.
Я посмотрел на него. Он сидел у борта и смотрел вперёд, хоть ветер, наверно, и обжигал ему лицо.
А Дмитрий Романович уже звал нас с Кристепом, в гости звал на лето. Он говорил, тут летом много чего хорошего есть в тайге. Купаться можно в озере, на лодке плавать, рыбу ловить… Брусники столько, что есть поляны совсем красные — за ягодами не увидишь зелёной травы. Полдня походишь, и можно тридцать вёдер набрать — сумей только дотащить!
Я подумал: а что, если всё обойдётся хорошо, можно будет к ним приехать. Купаться я люблю — могу хоть сколько из воды не вылезать. И рыбачить тоже люблю, хоть не рыбачил никогда, и ягоды собирать… Здесь было не так, чтобы очень далеко, — от Хара-Сайялыка до «Хотугу сулус»…
Я не успел заметить, как мы доехали. Машина, не сбавляя нигде хода, проскочила по всему посёлку из конца в конец, и шофёр круто затормозил возле конного двора.
Почему же он называется «конный»?.. Там и быки стояли: жевали свою жвачку и качали рогами. Мама всегда мне говорила, что я как жвачное животное, если я не хотел есть в обед и подолгу засиживался за столом.
Двор был обнесён вокруг изгородью из тонких и длинных жердей, чтобы лошади и быки не разбежались кто куда — они ведь не очень-то любят запрягаться… За изгородью, посередине двора, стояли две постройки — хоттоны, куда загоняют скот, когда особенно холодно.
Возле одного из хоттонов нас поджидали двое мужчин и женщина в светлой беличьей шубке. Они поздоровались со всеми и повели показать тех лошадей, что сами пришли к ним сегодня во второй половине дня.
— Вот какое дело… — говорил один, невысокого роста, с толстыми губами. — Выхожу корма быкам дать — оксэ!.. Смотрю, чужие кони возле изгороди. Увидели меня, и гнедой заржал, точно помощи просит.
— Наши, больничные, — кивнул Пётр Тихонович, как только мы переступили порог конюшни.
Я их тоже узнал, хотя там, на площади, перед школой, недолго их видел.
Они были привязаны у кормушки отдельно, чтобы колхозные кони не дрались с ними. В полутьме конюшни глаза у лошадей отливали синим и казались прозрачными. А бока-то как впали! Особенно у гнедого, он и дышал как-то тяжело, с присвистом, а пегашка, чёрный с белым, выглядел получше, но и ему досталось…
Сейчас про них никак нельзя было сказать — хорошие кони, надёжные…
Оба они волосатыми губами хватали жёлтый овёс из кормушки и с хрустом его жевали. Здорово проголодались!.. На нас покосились, когда мы подошли, уши поставили торчком и продолжали себе хрумкать.
Умели бы они говорить!..
Кошева стояла тут же, у стены, с поднятыми оглоблями. Она была совсем разбита. Кони, видно, таскали её, таскали по бездорожью, и она ударялась о пни, коряги. Полозья совсем поломались, да и сама плетённая из лозы корзинка на чём только держалась!
