– У вас лицо есть?!

– В самом деле?!!!

Женщины орали ему сразу в оба уха. Одна была толстой, вторая худой – и обе были одинаковы. Они сцепились еще в Ленинграде и за девять часов дороги втянули в свой спор почти весь автобус. Ужин в туристской гостинице напоминал митинг где-нибудь на Марсовом поле.

– Нет, вы не увиливайте! Отвечайте! Прямо как есть – вы за которого?

– Ни за которого, – отрезал Суровцев. – Оба негодяи.

Стол всколыхнулся неожиданно дружно – теперь уже против него. Молчала лишь одна женщина – его визави, лет двадцати пяти, в легком клетчатом костюме.

– Но чего же вы тогда ждете от жизни?!

– Я жду, – продиктовал он, вставая, – когда самолет, на котором летит один, упадет на поезд, в котором едет другой.

От внезапной злости тряслись руки; ему следовало выпить кофе, чтобы успокоиться. В баре Суровцев сел спиной к дверям. Фарфоровый стаканчик дрожал в непослушных пальцах.

В такие минуты он с особой остротой ненавидел эту страну. От политики ему становилось дурно. И даже хотелось порой сотворить какую-нибудь гадость, чтоб навредить сразу всем: и мерзавцам правителям, и безмозглому народу. К которому самого себя он не причислял…

– …А классно вы придумали про самолет и поезд!

Женщина в клетчатом неожиданно оказалась рядом.

– Классно, но не я, – зачем-то уточнил он. – Один мой друг. В оригинале было про тещу и тестя.

И вышел вон, допив свой кофе на ходу.

Навстречу из темноватого зеркала быстро шагнуло отражение. И ему подумалось, что внешность обманчива. Что неплохие джинсы, импортная рубашка, коричневая кожаная куртка – все почти новое, купленное в прошлом году, когда он еще был человеком, – выглядели неплохо. В общем-то, подходяще для дорожного знакомства. И женщина эта, маленькая и большеглазая, в черно-белом костюме – на жакете клетки шли ровными рядами, на юбке диагонально бежали вверх и вниз – примеченная еще в автобусе, ему нравилась. Точнее, относилась к типу, который возбуждал его прежде. Но что из этого – совершенно ничего. В свои тридцать четыре года он уже чувствовал себя совершенно выжатым. Даже на легкий, приятно будоражащий душу и тело флирт не осталось запаса сил. И вообще – сюда он ехал не за тем.

От внезапного покоя кружилась голова.

Узенькая тропка вилась по лугу. Лес был раскидан ломтями по холмам. Солнце начинало краснеть.

С одинокого, забытого посреди луга столба, снялась большая птица вроде цапли и полетела прочь, бесшумно всплескивая крыльями. Остановившись, Суровцев долго смотрел ей вслед. И подумал, что и сам вот так же, ни с того ни с сего сорвался с места. Разъезжать по экскурсиям в нынешнем неприкаянном положении было, конечно, дико. Но время теперь не имело для него цены, а в городе он стал бояться самого себя. Вдруг захотелось уехать куда-нибудь подальше. Ближайшая путевка оказалась в Пушкинские Горы. На целых три дня.

Он шагал без цели – куда глаза глядят. Ушел сразу после ужина, не испытывая желания играть в карты с соседями по насмерть прокуренному гостиничному номеру. Он даже в автобусе – в отвратительном львовском автобусе с узкими сиденьями и бензиновой вонью в салоне – спрятался подальше в хвост и занял свернутой курткой соседнее место. Чтобы не дай бог, кто-нибудь не набился в попутные собеседники. Народу набралось немного; он так и ехал один, тупо глядя в окно.

В принципе ему было все равно куда ехать. Но здесь оказалось неожиданно хорошо. Эти места, где бог знает сколько лет тому назад жил Пушкин, навевали спокойную, смиренную грусть по чему-то навек утраченному – удивительно точно совпавшую с его собственным душевным состоянием. Внутри себя он уже давно чувствовал не отчаяние и даже не тоску, а просто пустоту. И здесь оказалось точно так же. Во всяком случае, он испытывал такое ощущение.

Из-за моста, перекинутого через сонную протоку, поманили зеленые ворота. Суровцев вошел в сумрачную рощу, и над ним сомкнулась плотная, столетняя тишина.

Лесная дорога незаметно перешла в прямую еловую аллею. Подъездной круг розовел вечерними цветами. Господский – удивительно, но ему так и подумалось: «господский»! – дом, зеленый с белым, стоял над обрывом.

Нигде не было ни души. Обойдя усадьбу, Суровцев присел на ступеньку черного крыльца. Деревянная лестница, перепрыгивая с террасы на террасу, коленчато сбегала к низкому берегу. Река вытекала из большого плоского озера и поблескивала тускло извиваясь по холмистой долине. На той стороне пестрела убогая деревня, прохладно темнел синеватый лес и еще что-то, далекое и уже неразличимое, проглядывало сквозь слоистую дымку.

Откуда-то послышались быстрые, легкие шаги. Суровцев обернулся с досадой, боясь увидеть одну из политических домохозяек – из-за дома вышла женщина. Опять та же, в клетчатом костюме. Вечернее, ненастояще жаркое солнце оторвало от земли ее фигуру. Досада прошла; осталась только горьковатая грусть от ее хрупкой, внезапной и явно не для него предназначенной красоты.

Женщина поправила прическу; темные волосы медно блеснули под ее пальцами. Она ничего не сказала, но в тишине, висящей между ними, вдруг появилась какая-то удивительная легкость.

Просто замечательно так уметь молчать, – подумал Суровцев и против воли спросил:

– А вы тоже гуляете?

Женщина кивнула: глупый вопрос не требовал иного ответа. Он помедлил, затем поднялся с крыльца.

– Извините, – она улыбнулась. – Вы… будете очень против, если я к вам присоединюсь? Тут пустынно, и одной как-то не по себе…

– Не очень, – ответил Суровцев, удивляясь сам себе.

Они медленно обогнули дом и вошли в темную аллею.

– Вы в гостиницу? – неожиданно спросила она.

– Не знаю. Наверно. А что?

– Вам уже хочется вернуться туда?

– По правде говоря, не очень, – признался он. – Там заставят в карты играть или еще что-нибудь придумают в том же роде.

– Мне тоже. Я попала к тем двум политическим дамам. В нашем номере съезд народных депутатов.

Он сказала про съезд таким тоном, что Суровцев понял: кажется, впервые за последнее время нашелся человек, который видит те же вещи теми же глазами.

– Так, может, еще погуляем? – просто предложил он.

– Давайте. Я уже тут бывала, здесь очень хорошо.

Она повела его куда-то. Он даже не замечал, куда именно. Ощущение пронзительной, сладкой пушкинской тоски рядом с этой женщиной сгустилось еще сильнее. Ему было очень, очень грустно – и в то же время удивительно хорошо и почти легко на сердце. Они спускались по дорожкам, обсаженным пьяными красными розами; поднимались на горбатые мостики, блуждали вокруг крошечных прудов, выходили на дорогу и снова возвращались в чащу. Иногда женщина останавливалась, чтобы вытряхнуть из обуви хвою; ее маленькое гладкое колено мельком выглядывало из-под клетчатой юбки, и Суровцев с непонятной поспешностью отводил глаза.

Стемнело как-то вдруг и сразу насовсем, словно на небо бросили покрывало. Окружающие предметы на глазах потеряли форму, растаяв и сгладившись во мраке. Светились только белые клетки на костюме женщины.

– Пора домой, – заметила она, к чему-то прислушиваясь.

– Наверное, так, – согласился Суровцев. – В какую сторону?

– Пойдемте. Я знаю короткий путь на большую дорогу.

А ведь, по сути, она меня совершенно не знает, – остро подумалось ему. – Но не боится идти со мной по темному лесу!

– Вы тоже из Петербурга? – поинтересовалась женщина, будто угадав его мысли.

– Да. Из Ленинграда, – с привычным нажимом ответил он.

– Вот как? Вам что – так дорого это имя?

– Нет, просто ненавижу тех, кто переименовал. Назло им скажу хоть

«Гитлерополь».

Хотя прежде сам всегда говорил исключительно «Петербург».

– Ненавидите?

– Всех бы передушил. Вот этими…

Не договорив, он уже мысленно обругал себя. Неужели даже с малознакомой – и нравящейся ему! – женщиной он не в состоянии владеть собою?