Загадка языка А. Платонова, вновь и вновь привлекая к себе умы исследователей, видимо, обречена быть неразгаданной. Как и всякий великий художник слова, А. Платонов предлагает нам целый мир, живущий по имманентным законам и не спешащий приоткрывать завесу над тайной своего мироустройства. В случае же с А. Платоновым ситуация осложняется еще и тем, что разорванность и смутность представленного в творчестве А. Платонова художественного сознания сопровождается алогизмом, аномальностью языка писателя, доходящего порою до косноязычия. При этом тексты А. Платонова, тем не менее, поражают своей цельностью, внутренней соразмерностью и огромным эстетическим эффектом. Корни этого противоречия кроются, как представляется, не в самом языке А. Платонова, а глубже – в особенностях взгляда на мир, реализованного в его прозе: в познавательных, ценностных и мотивационно-прагматических аспектах представленной в творчестве А. Платонова языковой картины мира.

В основе теории языковой картины мира лежит идея о том, что язык есть не прямое отображение мира, но творческий акт его интерпретации и моделирования. Еще В. фон Гумбольдт говорил о том, что «различные языки суть различные видения мира» (Гумбольдт 1984). А знаменитую «теорию лингвистической относительности» предвосхищает А. А. Потебня, говоря о том, что «слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая круг наблюдаемого…» (Потебня 1990, с. 283). В XX веке, с одной стороны, благодаря идеям И. Л. Вайсгербера и Л. Витгенштейна, с другой – благодаря теории Э. Сепира и Б. Ли Уорфа, постепенно утверждается представление о том, что человек в каком-то смысле обращается с предметами так, как их преподносит ему язык.

В современной науке, несмотря на недостаточную научную разработанность концепта «языковая картина мира», все же сформулированы определенные теоретические посылки по этому вопросу. В частности, в языке необходимо различать концептуальное и собственно языковое содержание (Роль человеческого фактора в языке 1988), объективное и субъективное (Кацнельсон 1965, Колшанский 1978), универсальное и национальное (Чесноков 1984) содержание. Основные свойства языка (модальность, персональность, предикативность, дейксис, полисемия и др.) являются антропологически обусловленными (Роль человеческого фактора в языке 1988, с. 18–21, с. 177 и далее). И, что очень важно, «концептуализация мира в языковом знаке» (Ю. Д. Апресян) имеет «наивный» и неосознанный характер[1], в «языковом мышлении» очень силен субъективно окрашенный, конкретно-образный компонент (Апресян 1995). В монографии Ю. Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» (1987) предпринята попытка рассмотреть языковую картину мира в связи с феноменом «языковой личности». Исследователь выделяет три уровня структуры языковой личности. Первый, вербально-семантический: он отражает степень впадения общеязыковой семантикой, знание значений единиц и правил их сочетаемости. Второй уровень, лингвокогнитивный, «заведует» индивидуализацией языковой системы в аспекте избирательной познавательной активности данной личности. Этот уровень отражает особенности индивидуального знания о мире и ценностной ориентации в мире. И наконец, третий, высший уровень, мотивационно-прагматический, подчиняет себе всю языковую деятельность личности, поскольку связан с мотивацией, установками и целями деятельности личности в мире; этот уровень является источником языковой активности личности, поскольку воплощает ее духовный мир, своего рода «самоопределение» личности в мире (Караулов 1987, с. 37–58 и далее). Нам кажется, что если языковая картина мира реально реализована в дискурсе языковой личности, можно предположить, что структура языковой картины мира будет изоморфна структуре языковой личности в качестве ее знакового коррелята.

Нам наиболее близко не субстанциональное, но функциональное понимание языковой картины мира. На наш взгляд, языковая картина мира

– не столько готовый «образ мира»[2], явленный в словесном знаке, сколько способ неосознанного знакового представления объективной реальности средствами общеязыковой системы, при котором единицы и категории системы функционируют по экстралингвистическим (когнитивным и мотивационно-прагматическим) основаниям.

Возникает закономерный вопрос, каким образом теория языковой картины мира может быть применена в анализе художественного текста, что существенно нового привносит она в интерпретацию слова в индивидуальном стиле писателя? Несмотря на то, что художественный текст и языковая картина мира противостоят друг другу по признакам осознанность/неосознанность, заданность/спонтанность, эстетичность/ внеэстетичность, можно выделить и черты типологического сходства этих объектов.

1. Сама языковая картина мира личности во всей ее полноте может быть познана лишь в художественном тексте. Понятно, что, оставаясь в пределах строго научного подхода, мы можем описать, к примеру, индивидуальную языковую картину мира личности лишь в случае полного рассмотрения всего ее дискурса от рождения до смерти. Более того, ее необходимо рассматривать на фоне «обязательного социально-поведенческого контекста» (Караулов 1985, с. 34) личности, ее всесторонних мотивационно-прагматических потребностей в связи с другими личностями, на фоне воздействия на нее всех идеологических, социокультурных, духовных факторов эпохи (да еще и в глубокой исторической перспективе), учитывая материальные условия жизни, особенности ролевого поведения и пр. Поэтому необходима такая исследовательская модель, которая, пусть на аксиоматическом уровне, отобразит реальные свойства принципиально бесконечной личности как личности принципиально завершенной. В качестве таковой скорее выступает именно герой художественного произведения, который, в пределах данного текста, носит принципиально завершенный характер, «помещен под микроскоп» писательской (и читательской) интроспекции, который весь, в своей данности, исчерпывается текстом произведения. Поэтому, если отвлечься от специфики художественного задания писателя, именно герой художественного произведения будет идеальной моделью реальной языковой личности (в той мере, в какой наука вообще допускает использование исследовательских моделей). То же, видимо, будет справедливо и для образа автора, чья целостная духовная позиция в каждом моменте текста организует «языковой материал» по имманентным законам, установленным авторской интенцией в данном произведении (см., например, Виноградов 1980, Бахтин 1985, Бахтин 1986).

2. Слово в языковой картине мира и слово в художественном тексте обладают сходными принципами функционирования, то есть ведут себя одинаково. Методологической основой сближения теории языковой картины мира и языка художественной литературы могут стать идеи А. А. Потебни, который подчеркивал изоморфность слова вообще и художественного образа. «Искусство… подобно слову, есть не столько выражение, сколько средство создания мысли;… цель его, как и слова, – произвести известное субъективное настроение как в самом производителе, так и в понимающем, что оно не есть "εργον, a 'εν'εργια, нечто постоянно созидающееся. Этим определяются частные черты сходства искусства и языка» (Потебня 1990, с. 29–30).

«Наложение» методики анализа слова как элемента языковой картины мира (анализа концептуального, когнитивного в своей сути) на методику анализа слова как элемента идиостиля – анализа собственно семантического (семантико-стилистического) позволяет выявить причины и источник языковых преобразований слова в художественном тексте; позволяет увидеть внеязыковую природу «жизни» слова в тексте, связав его с особенностями мировидения и ценностной ориентации личности, а не только с борьбой стилей и иных языковых стихий.